Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори

Он долго еще рассуждал, и незаметно жалость и сочувствие к нему вошли в Петино сердце. Как ни был красноречив Александр Касьянович, как ни острил, ни высмеивал, – все же видно было, что собственная его жизнь прошла сурово, тяжело, в труде, почти беспросветном.

Около двенадцати Петя ушел к себе. В темноватой гостиной он встретил Нолькена. Указывая рукой вверх, тот спросил коротко:

– Туда?

Петя кивнул утвердительно. Нолькен сказал:

– Туда, наверх. Там живет инокиня Мария.

Петя не сразу понял.

– Ольга?

– Да, ну… все равно. Нет, лучше: инокиня Мария. Это лучше.

Он улыбнулся, почти кротко.

– Высший свет, небесный свет. Инокиня Мария. Я люблю ее, – прибавил он просто. – Неземное создание – бросает свой отблеск на бедные дни.

Он повернулся и вышел.

Петя медленно поднялся по лестнице, разделся, лег. В балконную дверь ровным, могучим светом сиял Юпитер. Во флигеле наигрывали на рояле, – видимо, Нолькен. Инокиня Мария была за стеной, и ему казалось, что он слышит ее шепот: плачет она, молится? Дорогое светило, приблизившееся из неизвестной дали, сиявшее кротко – и, силой рока, уносившееся теперь дальше.

Петя много думал в ту ночь о себе и о ней. Сердце его трепетало, слезы стояли в горле, и над всем этим было ясное чувство: нет, она ему не суждена.

Когда он устал и его начала одолевать дремота, он мысленно перекрестил ее: «Прощай, мой сон, – подумал он, сам уходя в мир сновидений. – Нежный друг, инокиня Мария». Вся его любовь к ней, все это время, давшее ему столько поэзии, показалось туманным видением, уплывавшим в страны былого.

В августе, в четыре часа дня, Алеша прогуливался по перрону Курского вокзала. Он ждал Петю, должен был везти его к себе на Кисловку.

Алеша был в шляпе – он уже не числился студентом, но из-под пиджака виднелась та же голубенькая рубашка, так же мягки черты лица, веселы глаза. Он прохаживался взад и вперед, щурился на солнце, заливавшее сбоку его светлые глаза, и посматривал на часы.

Наконец, затрубили в рожок. Вокзал оживился. Рысцой затрусили по платформе носильщики в белых фартуках, навстречу поезду.

Через несколько минут поток пассажиров валил к выходу. Среди дам, мужиков с инструментами, поддевок, котелков Алеша с трудом заметил товарища: Петя брел растерянно, едва поспевая за носильщиком. Он возвращался от дедушки, где пробыл вторую часть лета.

– А, – крикнул Алеша, – вот он, стоп!

И не успел Петя опомниться, он ловко обнял его, поцеловал.

– Это называется по-московски. Здесь у нас не что-нибудь!

Петя засмеялся. От Алеши, его глаз, поцелуя, вечернего солнца пахнуло чем-то славным, полузабытым.

– Мы вас ждем, – говорил Алеша, когда выходили к извозчикам. – Едем к нам; если понравится, у нас же будете жить, – есть комната. Кисловка, – закричал он зычно, – полтинник!

Нынче Алеша торговался, доказывал извозчикам, что следует ехать за полтинник; наконец, убедил одного старика.

– Ну, конечно, – говорил он. – Вези, вези, дядя. Тульский? Вон и барин приезжий тоже тульский.

Пролетка загромыхала. Потянулась Москва – все эти Садовые, Покровки, Никитские. Петя давно не был в Москве, с ранних детских лет, когда живы были еще родители. И теперь, немного обросший и загорелый за лето, но, как раньше, худой, он с сочувствием смотрел на этот палладиум России – старую, милую и нелепую Москву.

– Так вы теперь в Живопись и Ваяние? – спросил Петя. – Вот какие перемены. А Степана не видите тут? Он ведь здесь, кажется. Писал мне, да очень коротко.

– Степан, пожалуй, у нас уже сидит. Извещен о вашем приезде, придет повидаться. Вы знаете, он чуть не помер на голоде. Тиф, едва выскочил. Дядя, направо! Нет, нет, направо к воротам!

Дядя остановил кобылку у ворот довольно большого дома. Расплатились, стащили вещи и, пройдя двором, поднялись в третий этаж. С лестницы был слышен рояль, его веселый, сбивающийся темп; почему-то Петя вспомнил о Лизавете и улыбнулся.

– Это Лизка жарит, – сказал Алеша, звоня. – Танцы у них, что ли?

Музыка прекратилась, за стеной зашумели, точно сорвалась с мест целая ватага, и через минуту дверь распахнулась.

Первое, что увидел Петя, – рыжеватое, смеющееся лицо Лизаветы, потом две студенческие тужурки, барышень и дальше всех большую стриженую голову – он едва узнал его: это был Степан!

– Прие-ха-ли, приехали, – завопила Лизавета и от воодушевления вскочила на сундук. – Бра-во! Бра-во!

Она захлопала в ладоши, и, как бы по уговору, на рояле заиграли какую-то чепуху, молодой человек загудел трубой, барышни завизжали, поднялся такой гвалт, что Петя, смеясь и немного смущаясь, не знал, что с собою делать, с кем здороваться.

– Сюда! – кричала Лизавета, таща его из передней. – Сюда! Федюка, туш!

Петя очутился в довольно большой комнате, где докипал самовар, и у пианино заседал огромный лысый Федюка. При появлении Лизаветы он удвоил рвение, и туча звуков наполнила комнату.

Студенты заиграли на гребешках, Алеша заблеял, Лизавета схватила Петю за руки, и с хохотом они кружились, как дети. Потом она вдруг вырвалась и, довольно высоко вскидывая ноги в тоненьких чулках, прошлась канканом.

Окружающие прихлопывали в ладоши.

Когда Лизавета устала и, последний раз брыкнув ногами, хлопнулась на диван, Федюка прекратил музыку, встал и, обращаясь к Пете, серьезно произнес:

– Имеете удовольствие присутствовать в частном заседании общества козлорогов, или священного Козла. Веселье, простота, бессребренность – вот принципы нашей богемы. Имею честь представиться – вице-президент Совета.

Он пожал Пете руку, поклонился и прибавил:

– Дворянин, без определенных занятий.

Петя все еще не мог отделаться от смешанного чувства чего-то веселого, ребяческого – и оглушающе шумного. Вокруг толклись Машеньки, Сонечки, Васи, все были на «ты», хохотали, и даже, когда разговор останавливался на чем-нибудь, нельзя было поручиться, что сейчас эта буйная ватага не сорвется и не произведет кавардака. Вместе с тем Петя чувствовал, что здесь ему очень по себе, – атмосфера квартиры казалась дружественной.

Ему хотелось поговорить со Степаном, но здесь было неудобно. Алеша заметил это и сказал:

– Хотите взглянуть свободную комнату? Можете там умыться… Если понравится, оставайтесь здесь?

Они вышли, Петя кивнул и Степану.

Комната выходила в сад. Сейчас ее заливало уходящее солнце, в ней чувствовалось нежилое, но скромный письменный столик с синей бумагой, комод с зеркалом, простая кровать, уединенность – все как будто говорило о честной и покойной студенческой жизни.

– Да, – сказал сразу Петя, – разумеется, остаюсь.