Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори

Клавдия несколько успокоилась уже, когда в передней позвонили. Она вздохнула, ей стало легче: «Степан», – подумала она, и пошла отворять.

Но, повернув ключ и приоткрыв дверь, сразу почувствовала, что это не Степан, хотя на лестнице было полутемно.

– Дома Степан Николаевич? – спросил молодой, свежий голос. Он показался Клавдии знакомым.

– Нет. Кто это?

– Жаль. Ну ладно, я на минуту зайду.

– Ах, это вы, – сказала Клавдия: она сейчас только разглядела Алешу. – Заходите, конечно. Если нужно передать что-нибудь, я сделаю.

Алеша вошел, снял башлык, нелепую шапку с наушниками, и на Клавдию блеснули его глаза.

– Вот вы где живете, – сказал он. – Плющихи всякие, Грибоедовские, Ружейные… так. Сторона тихая. Погреться бы. На конке тащился, с Никитской.

В звуках голоса Алеши, его движениях, взгляде было что-то круглое, открытое, как его голубые глаза. Клавдии стало веселей.

– Степана-то нет, а мне ему как раз надо кое-что сказать.

– Он на уроке, часов в десять вернется.

– Ждать не могу. Положим, дело пустое. Передайте ему, значит, следующее: есть у него приятель, Петр Ильич Лапин. Так вот этот Петр Ильич женится. Да и вы его знаете, ведь?

Клавдия засмеялась.

– Петю-то? Слава Богу! Петя женится? На ком же?

– Вот и угадайте. На Лизке, на сестре моей.

– А-а, ну что же, отлично…

– Да, и Степана шафером зовут, а я должен скакать за тридевять земель, в имение за документами Лизкины-ми. Понимаете, ни черта у них не готово, надо говеть, с попами столковываться, метрики разыскивать, в университете хлопотать, тьма-тьмущая ерунды…

Алеша обогрелся, сидел, и жаловался на хлопоты. Но жаловался так, что не вызывал к себе сожаления. Глядя на него, казалось, что он отлично все устроит, как бы шутя, никаких огорчений от этого не будет ни ему, ни другим – и вообще его вид говорил, что все в жизни удивительно просто.

Когда он ушел, она подумала: «Какой славный, ясный человек». Ей решительно стало легче; она спокойно принялась ставить самовар, ожидая Степана, ее мысли перешли теперь на Петю. «Петр Ильич Лапин, – вспомнила она и улыбнулась. – Что ж, отчасти верно. Одной ступенью старше». Немного дальше от студентика Пети, от гимназиста Пети, каким она его знала.

И Клавдия стала перебирать в памяти прошлый год, когда еще сама не была замужем, когда к ним ходили Петя и Степан. Ей показалось – сколько уж прошло времени, как изменилось все! Жизнь передвинула и ее вперед: скоро она – мать, сколько-то ближе к зрелости, а там к старости. «Что же, – сказала она себе, – так надо, надо жить, все испытать, надо ждать… Далеко еще».

«И зачем им венчаться, – думал Алеша, подъезжая к вокзалу. – Ну любят, ну и живут вместе… Нет, метрику Лизкину доставай, тетушку успокаивай…» – Алеша был явно недоволен и зевал. Правда, предстояла ночь в вагоне, тридцать верст на лошадях, – и тетушку видеть всего день. Жельня место славное, и тетушка мила, но все же ему было лень.

Он утешился тем, что выпил водки, и пошел в вагон спать.

По платформе надувало снег. На путях блестели огни, поезд казался одиноким и заброшенным. Алеша рассчитался с носильщиком и стал устраиваться на ночь.

– Позвольте, – говорил в соседнем отделении старческий голос, – я еду из Петербурга, с билетом первого класса. Сажусь в этот поезд, и что же вижу? Первого класса вовсе нет. Что прикажете делать с билетом? Ведь, надо бы скандал устроить, да уж такой у меня характер спокойный. Надо бы скандал устроить.

Кондуктор ответил, что рад бы, да первого класса нет, что поделать. Генерал опять начал жаловаться. Когда кондуктор, наконец, ушел, он встал и, прохаживаясь, забрел в отделение Алеши.

– Представьте, – начал он, – еду из Петербурга с билетом первого класса.

– Знаю, – сказал Алеша. – Неприятно. Значит, судьба, ваше превосходительство.

Генерал поправил очки и сказал:

– Вы полагаете, судьба? То, что я должен ехать во втором классе, – судьба?

Алеше было все равно, судьба это или не судьба. Но ему не хотелось спать, и было скучно. «Ладно, – подумал он, – разведу ему турусы на колесах, пусть разбирается». Он принял глубокомысленный вид и начал так:

– Согласитесь, генерал, что в жизни самое важное являлось вам так же неожиданно, без участия вашей воли, как этот ничтожный факт. Почему-то вы стали военным, полюбили, женились, родили таких, а не иных детей, и если вы человек здоровый, от природы веселый и крепкий, вы так и живете; что будет, того не миновать, а я сам по себе.

Генерал поправил лампасы и сел на лавочку, напротив него.

– Насколько я понимаю, молодой человек, вы фаталист. Что же касается детей, у меня их, к сожалению, нет.

«Ну, нет, так и не надо, – сказал про себя Алеша. – Мне-то что?»

Генерал оказался не без идей и продолжал разговор.

– Раз вы фаталист, значит, вы отрицаете, так сказать, борьбу человека с препятствиями. А это ведет к бездеятельности.

Поезд тронулся; Алеша закрыл глаза и почувствовал, что все-таки хорошо бы заснуть.

– В наше время, – говорил генерал, – все признавали долг. Ради долга мы подставляли грудь под пули, – теперь молодежь утверждает, что надо жить как хочется. Отсюда распущенность и фантасмагории, извините меня, фатализм и прочее.

Он рассказывал еще эпизоды из русско-турецкой войны, в подтверждение того, что раньше подчинялись идее долга. Говорил он длинно и утомительно. Сначала Алеша подавал реплики, потом его стало клонить ко сну. «Идея долга, – вертелось у него в голове. – Разве есть долг? Не понимаю что-то. А судьба, правда, есть. Например, крушение или что-нибудь еще там. Ну, все равно». И под мерный говор генерала Алеша, наконец, заснул.

Когда он проснулся, было светло. В окна лепила метель. Генерала не было, и весь он, весь вчерашний разговор показался сном. Алеша встал, пошел умываться. До его станции было еще часа два.

Он приободрился – на него нашло то ровное, спокойно-веселое настроение, какое бывало обыкновенно, – он стал думать о предстоящей езде. Наверно, ему вышлют доху. Он закутается – и продремлет всю дорогу до Жельни, в сумерках ввалится к тетушке, будет греться, есть за чаем горячие баранки с маслом. Ладно! Пожалуй, и неплохо, что поехал.

Поезд, конечно, опоздал, и, когда Алеша усаживался в сани, было около двух. Метель не унялась, напротив – разыгралась. Туманно маячила в ней водокачка, а почты, трактиров – всегдашнего антуража русской станции – совсем не было видно. Основательный человек Федот, в башлыке и рукавицах, полез на козлы.

– Дорога тяжкая, – сказал он, трогая гусевого, – забивает.

Гусевой повел ушами, толкнулся в сторону и резво влег в постромки; серая кобыла в корню тоже взяла – сани покатили.

Вернее сказать, они плыли; снегу было так много, что дорога едва чувствовалась; когда отъехали полверсты, станция, водокачка, строения – все погрузилось в молочную мглу; сани бежали в ней ровно, со слабым шорохом; на ухабах мягко ухали. Алеша знал все это. Не раз приходилось ему ездить так; зиму, лошадей, даже метель он любил с детства. Раздражало немного, что лепит в глаза, нельзя курить; он утешался тем, что запахнулся с головой в доху и стал дремать.