Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори

– Ты был не в Рязани, – сказала она. – Я все знаю, Ты принимал в этом участие.

Степан вздохнул, встал.

– Все равно, – ответил он равнодушно. – Безразлично.

Через минуту он прибавил:

– Мне скрывать нечего. Ахт исполнял я. Я виноват в смерти девочек, но это нечаянно. Снаряд пролетел дальше, чем я рассчитывал. Это ужасно, но что же делать.

Взглянув в зеркало, он увидел свое бледное лицо, и в ушах его еще стоял голос, как будто чужой: «Это ужасно, но что же делать». Степан понял страшную ложь этих слов, но у него не было уж сил поправить их. Все равно, главного поправить нельзя.

Если бы он вгляделся в Клавдию, его многое поразило бы в ней. Но он ни на кого не мог, не хотел смотреть. В эту минуту самым лучшим для него казалось – просто не существовать.

Клавдия повернулась к нему и сказала:

– Отвратительные цветы на этих обоях. Ах, какая гадость, безвкусица! Красные цветы.

Глаза ее загорелись.

– А уж как-нибудь они слезут. Я знаю. Фу, как противно! И все на меня. Трудно отбиться.

Она села. В глазах ее был испуг, мучение. Несколько минут она сидела так, потом будто собралась с мыслями, и сказала тихо, глядя вдаль:

– Так это ты убил девочек. Как страшно, Господи, как страшно! Я как полоумная.

Она потерла себе лоб, стала как будто живее.

– Да, ты нечаянно. Ты же не хотел убивать? Нет, надо говорить серьезно, а то у меня в голове что-то путается. Зачем… ты… мне не сказал, на что едешь? Хотел скрыть. Ты меня никогда не любил, – прибавила она тихо, обыкновенным тоном, – никогда я не была тебе близка!

Степан молчал.

– Ты шел на смерть, а я не знала. Я! – Клавдия говорила еще тише, печальней. – Ты боялся, что я помешаю.

Она положила голову на руки и замолчала, угнетенная какой-то странной тишиной. Обрывки мыслей, ужасных образов, принесенных мужем, отчаянье, печаль, волнение, все толпилось в ее маленькой голове, терзая и разрывая ее. Свет был ей не мил.

Клавдия сделала над собой огромное усилие – поднялась, вышла. Нужно было кормить ребенка. Она машинально взяла его с кроватки, поднесла к груди. Она глядела, как он сосал, и у нее было давящее чувство, что перед этим ребенком, как перед всем светом, они со Степаном виноваты.

Степан же сидел в соседней комнате и вздыхал. Стопудовая тяжесть давила ему грудь.

Сначала кормление, как всегда, доставляло Клавдии удовольствие, успокаивало. Потом вдруг наступил момент, когда с ней точно случилось что-то: она по-прежнему видела детскую кроватку, через окно – двор с колодцем, деревья сада, Семена, разговаривавшего с управляющим, – но все это померкло от одного ощущения: у ребенка есть зубы, и сейчас он откусит ей грудь. Клавдия застонала, ей показалось даже, что он уже впился в ее тело, – она отодвинула его. Ребенок запищал. Но не было его жалко. Он представлялся маленьким, злоумышляющим существом.

Степан поднялся, взял шляпу и вышел.

Клавдия осталась одна. Девочка, приходившая ей помогать, должна была явиться к шести. Времени оставалось много.

Делая над собой страшные усилия, Клавдия докормила плачущего ребенка. Уложила его, сама легла на кровать. Тотчас комната слабо поплыла перед ней, а цветы на обоях стали пугать. Клавдия закрыла глаза. «Однако я больна, – подумала она с большой ясностью. – Как следует больна, серьезно». Она вспомнила, как со времени рождения Нины не раз томила ее душевная боль, являлись страхи, дикие мысли. Вспомнила, как читала в медицинской книге о душевных болезнях, связанных с родами, – и ровный, беспросветный ужас охватил ее. Она слышала только биение своего сердца, стучавшего в смертной истоме. Ни Степана, ни Ниночки, – кого она любила и для кого жила, – сразу не стало, точно они провалились в пропасть. Не стало и светлого мира, редкие лучи которого она получала раньше: она лежала одна, с закрытыми глазами, перед лицом неотразимого безумия.

Так продолжалось несколько времени. Потом она забывалась, затихала, машинально кормила ребенка, и только все время в голове ее были слова: «За что, Господи! За что!»

Мутными глазами смотрела она на пришедшую девочку, потом вспомнила, как лежала в лечебнице, вспомнила свою соседку, тогдашнюю доброту к ней Степана – почувствовала, что этого уж не будет, и повалилась на кровать, лицом в подушку.

– За детей! – закричала она. – За детей!

Она билась в конвульсиях. Нянька испугалась, Ниночка орала, а Клавдия ясно видела окровавленные платьица после взрыва.

Степан вернулся около двенадцати. Ниночка спала, Клавдия находилась в апатическом забытьи. Когда она услышала знакомые шаги, ей на минуту представилось, что это настоящий Степан, прежний, каким он был, например, на голоде: сильный, благородный человек, на груди которого она найдет успокоение. Она легко вскочила, как девушка, кинулась в другую комнату и со стоном упала ему на руки. Она бормотала безумные слова о любви, об ужасе болезни, о защите. Все ее небольшое тело билось в страстной жажде помощи, заступничества.

Степан знал, что должен что-то сделать, но не мог: он был опустошен.

– Не волнуйся, – сказал он, – не волнуйся. Все пройдет.

Он понимал, что говорит не то, что это мертвые слова, но иных у него не было.

Он устало погладил ее по голове, дал воды. Она замолчала, отошла, и поняла, что жизнь их погибла.

Около трех часов к ним позвонили. По звонку, глухому переминанью ног за дверью Степан понял, что дело неладно. Первою мыслью его было сопротивление. Но он вспомнил пятна крови – опять кровь, убийства, – он махнул рукой и пошел одеваться. В дверь ломились. Он спокойно подошел, отпер и сказал приставу:

– Должен же я одеться. Не могу неодетым отворять. Я в вашем распоряжении, – прибавил он. – Просил бы лишь быть осторожнее с женой: она больна.

Петя так засиделся в деревне, так зачитался, столько думал над трудными вещами, что к концу лета на него нашло раздраженное состояние. Он затосковал, не мог работать, появились мрачные мысли. Лизавета сначала подсмеивалась, потом увидела, что Пете, действительно, не по себе, и с присущей ей экспансивностью решила, что он сходит с ума. Это привело ее в такое отчаяние, что она дала зарок немедленно покончить с собой, как только это выяснится. И последние дни, проведенные ими в деревне, были унылы. Лизавета за все зацеплялась, бранилась, не мыла себе ног, что было признаком дурного настроения, и золотистые волосы ее больше обычного были растрепаны: не хватало энергии причесываться.

Петя, однако, с ума не сошел, а вставал к часу, пил много кофе, много курил.

На меланхолию же обоих отличное действие оказал переезд в Москву.

На Петю положиться было нельзя, и Лизавета уехала вперед, искать квартиру. В Москве она сходила с Зиной в баню, приоделась, подтянулась, и при помощи миллиона друзей быстро нашла пристанище на углу Арбата. На другой день привезли из склада, на двух возах, их «мебель» (так называемую). На третий – Лизавета достала Пете корректурную работу и телеграфировала, чтобы немедленно ехал.