Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори

– Константин Андреич! Да вы же ведь это! Константин Андреич тоже вскочил – кинулись целоваться: так, от удовольствия встречи.

– Я смотрю, вижу: он! Ну, бывайте здоровы. Знакомясь с Федей, он назвал себя:

– Климухин.

Константин Андреич прибавил:

– Венецианец. Климухин захохотал.

– Ты держись теперь, Федя, – сказал Константин Андреич, – он тебя убьет, если плохо скажешь о Венеции.

Климухин заложил ногу за ногу, закурил; показал при этом необыкновенную обувь.

– Это верно. Я хоть и скучаю за Россией (я сам из Полтавской губернии), а Венецию люблю. Пятнадцать лет знаю.

И стал рассказывать – жестикулируя, вставая, садясь; иногда вдруг вскакивал, придвигал близорукие глаза в пенсне к самому Федину носу; несколько секунд глядел на него так, для убедительности.

Константин Андреич давно знал его и любил; даже повеселел, встретившись; потянуло родным.

– Благоприятная звезда свела нас, – сказал он. Климухин в это время от волнения сел на лавке почти на корточки, рассказывая о Беллини; берет его съезжал, он упорно держал Федю за пуговицу.

– Да, благоприятная… Так вот, когда я видел его, процессию монахов…

«Не до того теперь Климуше, – надо историю досказать. И наверно помнит, в котором году это было, сколько тогда в отеле платил».

Встреча с Климухиным была, действительно, счастлива. Отправились в ресторанчик. По закоулкам Климухин привел в знакомое учреждение, где под стеклянной крышей, среди кадушек с цветами, они должны были «пробезумствовать» один, два десятка лир. Климухин кланялся со всеми.

– Vittorio, – сказал он лакею. Витторио подошел.

– Ессо amici russi! [19]

В его лице так неотразимо было убеждение, что Витторио это тоже крайне интересно, что лакей поддался, одобрительно, быстро забубнил что-то. Климухин снова засыпал по-итальянски – вероятно, еще приятнее.

Оба хохотали.

– Хороший старик. Я его знаю лет десять.

Vittorio служил с азартом, чуя награду. После «веронского» пили асти, вспенившееся, сладковатое. Чуть за-струило в голове, пробежал легкий огонь. Показалось, – псе теперь пойдет быстрее, занятней.

– Скоро здесь будут еще русские, – сказал Константин Андреич. – Госпожа Туманова с мужем.

Климухин склонился к нему через стол, остановил глаза в вершке расстояния.

– Не из Киева ль?

– Да.

– А что? – спросил Федя.

Климухин быстро глянул, что-то мелькнуло в его лице, но, мгновенно собравшись, он спокойно сказал:

– Ничего. Знавал ее – коли не однофамилица. San-Giorgio видали? Допивайте, идем.

San-Giorgio была знаменитая церковь; ни Федя, ни Константин Андреич ее не знали.

Ходили не зря; хороша была старая церковь – маленькая, в сумраке, квадратная; по стенам скамьи; картины Карпаччио: святой Георгий разит дракона. Георгий темный, резкий, летящий на коне, с копьем.

– Artista celeberrite, – шамкал старичишка, двух аршин росту. – Tutti ritratti, tutti, tutti… [20]– Дрожащей рукой наводил свет зеркала, показывая палкой, кто чей портрет.

А уже сверху лег розовый отблеск: заря. И когда вышли, утишенные, став серьезней, венецианский вечер разметнулся: облака ушли, ясное, бледно-желтеющее небо залило верх, внизу краснело. Взморье к Лидо стеклянело, легко колебля влагу. Тонко гнул весло гондольер; оно вздымало зеркальную пену. Белый крейсер зарумянился, утихала водная гладь, плавнела, вцепившись по берегу золотыми фонариками.

Все молчали. Казалось, небо, дворцы, башня – перед вечером объялись сном: задумались, задумались, вспоминая.

Гондола понимает с полуслова, даст ей знак гондольер– скользнет, вздохнув водяным вздохом; летит вправо, влево.

Катались до темноты.

Утром на Сан-Марковой пьяцце пили кофе – Федя, Климухин, Туманова и еще желтоватый человек лет под сорок, в дорогом платье, усталый.

Константин Андреич подходил. «Да, да», – думал он, пожимая руку Тумановой – тонкую, с огненным бриллиантом. «Да, это женщина». Но как он защищен от нее! Федя не выбьется. А ему до этой светлой дамы, со смеющимися углами глаз – как далеко, какой к ней холод.

Играло солнце, неяркое, опаловое, блестя в голубях, хрустале витрин, в волосах и жемчужных гребенках Тумановой. Сияли мозаики.

Она обернулась.

– Мне Федор Иваныч много про вас говорил. И все же никогда не угадаешь. Я представляла вас с большой бородой, почему-то.

Феде страшно нравилось, что она сказала «с бородой». Блеск ее аграфа сверкал у него в глазах. Константин Андреич смотрел длинно – с любопытством и объективно.

– И я о вас много знаю.

Усталый человек разговаривал с Климухиным. На последнем слове вдруг остановился; вежливо, с малой насмешкой повел глаза вбок, взглядом встретившись с говорившим.

– А про меня тоже много? Константин Андреич ответил также вежливо:

– Нет, про вас мало.

Засмеялись. Климухин выбивал из трубочки табак, необыкновенно закладывал ногу за ногу; казалось, он мог скрестить их, как руки.

– Господа, – сказал он, – ведь вот бражничаем, а к Дожам надо же сходить.

Муж устало, но твердо поддерживал. Пошли. Бледно-желтый муж с Климухиным, трое сзади.

– Федя есть ваш Ланчелот, – сказал Константин Андреич, посмеиваясь, но и серьезно. – Вы знаете, он не наших времен уроженец.

Туманова тоже смеялась. Федя краснел.

– Кто же он?

– Средневековый человек.

Федя молчал, только глаза его сияли; действительно, его юность блистательная, тонкость линий, как бы девичество, делало его пажем.

Так дошли до Дожей. Константин Андреич остался. Он сел на пристани, у льва Венеции, – смотрел на воду. Теперь она была светло-сиреневая. Чуть рябил ее ветер, шхуна с оранжевыми парусами брела безвольно.

Ему вспомнились стихи; он забыл в них все, кроме последней строчки: «Che va dicendo a l'anima: sospira» [21]. Эта строка сливалась со шхуной, сиреневым, еще чем-то дальним, чудесным, чего нельзя было назвать.

Он ее повторял.

Во дворце Дожей сумрачно. Медленно уходят бородатые Дожи один за другим, под тихий марш.

Весь глухой дворец, вытертые ручки кресел, брошенный Веронез, роскошь, баталии, дрожащий пол – марш разлуки Дожей. И две красные колонны среди белых на балюстраде – оттуда говорили смертный приговор – покидание Дожей.

Постоянно уходят они, бородатые, высокие Дожи в беретах, под свой марш.

Гигантская реставрация Тинторетто загородила поперек залу. Муж и Климухин прошли вперед. Стояли подставки, леса – Федя с Тумановой забрели в закоулок, откуда не было выхода.

– Плен, – сказал Федя. – Некуда. – И засмеялся.

– Ну, что же вам, вы человек средневековый… там у вас часто, ведь, так?

Туманова смеялась; углы губ ее вздрагивали. Федя вдруг замолчал.

– Знаете вы, как я вас ждал?

Она села на пыльный подоконник, стала глядеть наружу. Рисовала пальцем по пыли. Потом вдруг сверкнула.