Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори

– Немножко бы мне поспать, так, немножко… Дядя Костя, – спросил он вдруг, – а как звали объездчика на Касторасе… с которым вы еще охотились?

– Ильей, кажется. А что?

– Нет, зачем говорить неправду… совсем не Ильей.

Он чуть не расплакался.

Чай пили в столовой. Женя заснул; была та скучная тишина, сдвинутые с мест предметы, слабость, которая указывает на присутствие больного.

Внезапно ударило изо всех сил. Яшин улыбнулся.

– В такие ночи молния влетает иногда в виде шара в дом.

– Это редко случается.

Яшин помолчал. Потом неожиданно встал и направился к окнам – отворять.

– Что вы делаете?

– Уйдите отсюда, – сказал Яшин. Константин Андреич пожал плечами.

– Я вам говорю: уйдите.

«Сходит с ума», – подумал он. Удар снова грохнул, чуть не расколов флигеля.

Яшин задул огонь; во тьме ветер влетел ярой струей. Константин Андреич встал.

– Сквозняк привлекает молнию, – произнес Яшин.

С туманной головой ушел Константин Андреич. С неба валились возы грохочущего железа, дождь хлестал. Дома он лег.

К нему постучали рано утром. Это был Яшин – серый, холодный.

– Ничего, – сказал он.

– Женя?

– Умер. Молчание.

– А я жив. Снова молчание.

– Я буду жить.

По его лицу шли слезы – первые за время их знакомства; весь он как бы раздвинулся, отдалился, стал тише; ровный свет означился в нем.

Константин Андреич пожал ему руку и впустил к себе.

Отцвели настурции. Астры, мягкие левкои указывали на милую пору: сентябрь. Бледный день. В доме Яшина открыты окна, идет синеватый дым: панихида.

К крыльцу Константина Андреича приблизилась дама. Медленно всходит, звонит. Кажется, рука ее удивлена, что звонок, дверь – чужие.

На пороге Константин Андреич; смотрит минуту, пятится.

– Наташа.

Дама улыбается.

– Да, я.

– Бог мой, неужели…

– Здравствуйте, Костя.

– Натали, живая?

– Да, мой друг. Вы принимаете меня? – Она улыбнулась. – Не гоните?

– Вы с ума сошли… Как можно думать.

– Нет, – она гладит его по рукаву, – нет, я не думала о вас дурного ни минуты.

Оба взволнованы, слова нейдут; кажется, сама прежняя жизнь встала, сентябрьской слезой улыбается им.

– Я одна теперь, как вы, – говорит она. – Хорошо это? Куда я еду? Зачем? – Вопрос!

Она садится – сразу комната полна для него светом юности.

– Я одна, снова, друг мой, как и вы. Теперь я вижу жизнь и куда-то иду. Начиная новое, хотела на вас взглянуть, – на мою раннюю, чудесную икону. (Костя, помните, я на вас молилась.) Хотела сказать вам…

Он не дал ей говорить.

– Натали, – взял ее руку. – Я не верю еще, что это вы, живая, настоящая Натали, которая произносит эти слова. Если бы я мог собрать их, как слезы или драгоценности, я бы их зашил в ладанку и носил на груди, вечно. Натали, этой зимой я вас видел: вы приходили ко мне в деревне, когда я тосковал. Вы сказали: «Ты мой – в моих краях!» Правда это?

Она наклонила голову.

– Правда. Я теперь ясно и твердо вижу. Друг мой, я уеду отсюда, уедете вы – мы не будем жить вместе. Это понятно? – Она улыбнулась. – Но в наших сердцах, так глубоко, что никто, кроме нас, не мог бы увидеть – вечно будет жить эта любовь… таинственная наша любовь, устоявшая против всего. Мы свободны, бездомны. Костя, мы можем встречаться и будем это делать. Но в мире земном всегда будут между нами преграды…

– Благословите меня, – сказал Константин Андреич, – на новую жизнь. Теперь я ваш бедный, далекий рыцарь.

Благословив крестом, она поцеловала ему лоб, он ей руку.

– Я дам вам цветов, на прощанье, – сказал он. И пошел за левкоями. Принес букетик.

– Что это, панихида?

– Да, умер, маленький сын у моего знакомого, Яшина, – ответил Константин Андреич. – В ночь его смерти этот человек дошел до крайнего отчаянья – чуть не лишил себя жизни. Но теперь тверд. Может быть, вы положите цветов на гроб?

Вышли. Бледный свет реял из облаков. Панихида окончилась. Натали подошла к гробу и вложила два левкоя, белый и красный. Яшин поблагодарил. Он был бледен, тих.

Уехал Яшин, уехала Натали, Константин Андреич тоже выселялся. Он отправился в лодке за город. Там бродил в лесах заречных, снова скликаясь с осенью, любуясь стволами осин, плавными и круглыми, взлетавшими как змеи. Небо бледно голубело, – вдруг на нем макуша вяза, как красное вино.

Вид открылся: город. Тихо блистал он, мерцая куполами; ширина и русская, светло-осенняя даль расстилалась, видимая спокойно. «Там живут тысячи людей, и я живу, плету с другими бедную свою нить. Отсюда же кажется – все мы безмолвны, и ровно лежим, ровно, только даль над нами веет».

Он стоял. Тихо было в сердце. «Осень, осень!» Уйти в мир бескрайний, светлый, скорбный; в безвестность, бедность, одинокую жизнь. И зная час свой, принять его с улыбкой – незримая свеча в глубине сердца.

Жизнь, смерть – привет! Любовь – благословенье.

Долго махал он: золоту церквей, бледному солнцу, реке, носившей его. И с сердцем прохладным стал спускаться к пристани.

1909

Туманно, сине утро. Едва проснувшийся Никандр, желтый и хмурый, вылез из каморки, где живет с женой. Надо убирать лестницу. Его молодое лицо выражает брезгливость; это скучно, но необходимо – и он трогается.

Лестница кажется ему большой семьей: есть старшие, молодежь, дети. На каждой двери карточка, каждая указывает на значительность или малость живущего. Вот в нижних этажах плотно засели Рафаил Лусегенович Кандалаки, против него доктор Назаров. Это тузы. Лучшие квартиры, ездят всегда на лихачах, один в банке получает десять тысяч, у другого большая практика. Вечерами в купеческом клубе. Дают по пяти рублей. Этажом выше дама – так себе (Никандр пофыркивает), что называется – фети-мети. Рядом адвокат, слегка толстеющий, тридцатилетний, «начинает выдвигаться». Иногда должает в лавочку, Никандру. Это второй сорт. Третий сорт, юноша-ветер, совсем наверху. Никандр даже любит его за простоту и словоохотливость, но барином считать не может. Во-первых, снимает он всего мансарду; чем занимается – неизвестно, кажется художник. Зиму и лето ходит в крылатке, всегда без калош, живчиком, стригунком. Фамилия его Курциус.

Кончив лестницу, Никандр отворяет парадную дверь. Сколько страдает он из-за нее ночью, когда возвращаются из клуба Рафаил Лусегенович, фети-мети, или еще кто из жильцов! Но сейчас пахнуло свеже-ноябрьским, легким. Никандр вздохнул.

Первый снег! Лихачи на углу выехали на санях; в соседнем подъезде, у толстого Фролыча, который его ненавидит и «подкапывается» под него, «плетет про него всякое», запорошило дверь. Фролыч без пиджака пыхтит и обметает ее. «Посопи, дьявол, – думает Никандр, – разжирел, клещ нехороший».