Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори

Все это Никандр знает. И как его лупили потом дворники, с каким диким упрямством колотит он в дверь к Аннушке, не давая спать барыне.

– Ей-Богу! Даже мышка соломку точит… значит же, и мне к ней хочется. Допустим, сегодня… Не пускает!

– Иди домой, иди, пока цел. И не думай ты глупостей.

Эти разговоры, полусвет вечера нагоняют уныние. Кузьма ушел. Никандр спит ночью плохо. В темноте бормочет что-то спросонья Лена – чужая теперь для него женщина, на которую он глядит равнодушно. Может быть, ее мучают сны?

Этой ночью будят мало. Он встает в семь. Выйдя к воротам, слышит крики. В глубине дворники бьют Кузьму.

Никандр раздражается.

– Ну как таки можно, живого человека… Звери, право, точно и не христианской веры.

– А ты поглядел бы за ним, заступник нашелся! Каждую ночь нам на дворе скандалы устраивает.

Окровавленный Кузьма удрал.

На черном крыльце появился Фролыч. Он с бакенбардами, без жилета, и кажется, даже его толстый живот смотрит на Никандра с презрением.

– Сам в участке получил по первое число, вот и вздумал за пьяниц заступаться. Видно, мало тебе еще наложили.

Дворники гогочут.

Никандр плюет по направлению к Фролычу и уходит.

Три часа ночи, звонок. Мариэтт. Но на извозчике сидит еще кто-то в шубе. Мариэтт смеется.

– Сварю вам кофе, есть ликер.

Никандр покорно мерзнет у двери. Влетели снежинки, повили Мариэтт, тают на обшлаге Никандрова пальто.

Фигура в шубе слезла с саней. Блестя глазами, Мариэтт ведет ее наверх. Как весело они бегут! «Они любят друг друга, потому и лестница не кажется им высокой».

Электричество гаснет. Надо спать. Пусть будет ночь, входящие, выходящие, вечная суетня, от которой нет отдыха. Надо отдохнуть, пусть они там живут, как хотят.

В пять снова звонок. Снова ждет он у двери. Наверху, в этаже, где квартира Мариэтт, шорох у выхода. «Вторник?.. Дорогой…»

Фигура в шубе спускается, подняв воротник. Никандр получает рубль.

Через пять минут подъехала фети-мети, слегка пьяная. Ее надо поддерживать за руку и вести до квартиры. Она дала двугривенный. Значит, всего он заработал рубль двадцать.

– Дома Захарыч?

– Дома.

Никандр входит. Павел Захарыч, сидя, как всегда, на корточках, кроит что-то.

– А-а, вот кого Бог принес! Садитесь, сейчас кончаю.

– Пожалуй, фрак кому шьете? – Никандр улыбается.

– Нет, где ж нам фрак. Фрак, Никандр Иваныч, есть дело высокое. Мы сейчас другим заняты: перелицовываем старые вещи. Это тоже работа умственная, вы не думайте. Как, значит, было, так ты и потрафляй всему наоборот. В самую меру выкраивай.

Никандр не понял, куда надо потрафлять, но лицо Павла Захарыча глубокомысленно; он даже сильней раскорячил ноги, и без того кривые.

– Фрак! А вы знаете, у Дюпре-с: фрак триста целковых стоит, и если тебе не удался, весь ножницами тотчас же, чик-чик… Другой задаром шьют.

– Бог с ними, Павел Захарыч, не нам носить.

– Это конечно, я ведь так, между прочим.

Павел Захарыч снял очки.

– Ну, что новенького? Как жизнь наша малиновая?

Никандр потупился.

– Да что, плохо. Я теперь один, Павел Захарыч…

– Ну?

– Верно. Так что выгнал жену. Не желаю больше.

– Ай-ай-ай! Что ж такое усмотрели?

– И усматривать нечего. Просто гуляет. То с младшим дворником, теперь с приказчиком… Так, мальчишка, собачонок.

– Та-та! Это правильно, если жена без уважения…

Павел Захарыч отер большой, сократовский лоб.

– Плохо-с. А от каких причин, думаете?

– Думаю… Так, от нечего делать. Очень тяжко жить, завернуло что-то, Павел Захарыч. На стену и лезут.

– Возможно. Жизнь наша безобразная, об этом разговор уж был.

– Как сказать, для кого и хорошая. Вон барыня у нас живет, в пятнадцатом номере – замуж выходит, за границу уезжают, в теплые места… Да вы, кажется, видели ее?

– Пожалуй, что так. Слушайте, – перебил он вдруг, – душно тут очень. Берите картуз, выйдем на воздух. Денек-то славный, а?

Был уже вечер. Небо бледнело, светлым золотом легли закатные тучки. Павел Захарыч захватил гитару, и они вышли. Повернув два-три раза, оказались на плацу, за городом. Вдали дымил завод – сквозь ласку света. Налево лесок, буераки. А на плацу тонкий налет пыли по пробившейся траве. Худые дети, с завода, играют на нем, как маленькие щенята. Сели под забор в тень.

– Помните, как нас тогда угостили… с немчиком-то? – Никандр усмехнулся.

– Чистка была важная, действительно. Что ж дальше, Никандр Иваныч?

– Да ничего. Противно. Голову как-то теряешь в этой жизни.

Павел Захарыч задумался. Его маленькие глаза потемнели, он взял гитару. Потом жиденьким чистым тенором, тихим, как бы усталым, аккомпанируя себе, запел.

– Одна была-а-а уте-еха, мил плакать, плакать не велел. Одна была уте-е-еха-а-а…

Никандр лег ничком. Гусиная травка лезла в лицо. Песня, в детстве слышанная в деревне, подступала к сердцу. Хотелось плакать. Хотелось, чтобы было лето, как в детстве, речка с пескарями, мельница.

Павел Захарыч оборвал. На его глазах были слезы.

– Вы трудную вещь загнули, Никандр Иваныч. Вы загнули о том, как жить…

Он обхватил колени руками. Гитара лежала рядом.

– Что мы видим с вами вокруг себя? Какова наша жизнь? Мы видим, Никандр Иваныч, безбожную тьму, озверение человека и погибель. Мы вот детей этих видим, что тут играют… все они пропадут так же, как мы с вами. Сопьются-с, будут жен лупить… и некуда будет лучу Божьему заглянуть…

Павел Захарыч молчал.

– А, однако, я полагаю, – что есть правда, да трудно до ней допнуться. Можно переделать жизнь. Если б налечь миром, принажать – то достигли бы большого. А как достигнешь? Я и сам не знаю. Сидишь у себя в мурье, сочиняешь разные штуки… но все же без последствия. Вы как-то, Никандр Иваныч, в трактире говорили: «Пронзи мне сердце, Павел Захарыч!» На что я вам отвечу: ах, если б мне кто его пронзил! Если б сказали мне: отдай себя, Павел Захарыч, пусть тобой правда одолеет, как некогда, Никандр Иваныч, она одолевала в делах мучеников-христиан. Вы думаете, я поколебался бы?

Никандр взглянул на него. Теперь только заметил он, какие голубые, светлые и тихие глаза у этого кривоногого человека.

– Нет, Никандр Иваныч, я бы не поколебался. Никандр встал и пожал ему руку.

– Вы человек душевный. Вам это зачтется.

Павел Захарыч взял гитару. Опять он тренькает, тихий свет заката лег на него.

– Простите ваше жену, – сказал он. – Ей нелегко, верьте мне. Гораздо труднее, чем вам.

Никандр лежал ничком. Только иногда вздрагивали его плечи. Павел Захарыч вздохнул.

– Я ухожу. Отдохните, подумайте.

Чуть наигрывая, он удалился. Долго была слышна его гитара. Наступали сумерки.

Впереди на резинах ехала Мариэтт, сзади Никандр, которого она просила взять вещи. Приближался вечер; весна выступала нежно, в тонком запахе тополевых почек, в предзакатном сиянии.