Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори

– Вы все смеетесь, вы самодовольная женщина. Вас ничем не проберешь.

– Не бранитесь, лучше скажите, куда уехал Павел Александрыч.

Феллин хотел съязвить, но вдруг опустился, поблек.

– Остришь тут с вами, смеешься, п-ф-ф… – а в сущности мне мало дела до всего этого. И Горичи мне ваши не нужны.

Он согбенно прошелся.

– Да, он приедет скоро. А я вам должен сказать, как женщине доброй, – вы знаете, я ужасно устал! Мне вот все это, – он кивнул на декорации, подмостки, – ужасно надоело. Приходишь домой, и такое настроение… взял бы гвоздь, вбил, и… – Он глупо усмехнулся. Анна Михайловна взглянула на него серьезно. – И… – Феллин вдруг высунул язык и вытаращил глаза.

– Фу! Бросьте!

Он провожал ее, дорогой говорил все то же:

– Бесцельная жизнь. Ролей нет, выбиться не дают. Представьте себе – до могилы все ждать чего-то. Человеку сорок два, он один, как карандаш, живет в отеле.

«По-нашему – в меблированных комнатах…»

– Да, и размышляет.

– Вы холостой?

– Абсолютно. Жена, дети… Это дурно. Знаете, маленькие эти клопы, – он брезгливо вытянул руки, – пеленки… гадость.

Они простились. Взглянув на его худую спину, она почувствовала к нему добрую, человеческую жалость. Казалось, что его дни кончены.

Потом мысли ее перешли на Горича. Как всегда, что-то сладостное, стыдливое охватило ее. Не хотелось домой. Забраться бы в поле, снежную равнину с звездами, – снова повторять о своей любви, плакать. «Отчего не сказала я ему больше – как он прекрасен, как рвется моя грудь от восторга? А может, это ему неприятно, он уехал поэтому? Вряд ли. Что сделала я дурного?»

«Я уже не молода, – думала она дома, – и, значит, никогда до сих пор не любила. Оттого так нелепа моя любовь».

Потом достала Тютчева и, бродя, твердила стихи. На другой день на репетиции была рассеяна; играть не хотелось, она с удовольствием слонялась в антрактах.

– Да, Киев меня любит. В прошлом году: знакомых никого, пресса чужая – что ж вы думаете, на тринадцатом представлении венок. Отзывчиво, как-никак.

– Это, по-моему, просто подлость. Как только я лицом к публике, она меня загораживает.

– Женя, десять раз говорил: если не умеешь ставить в четверть часа, нечего этим и заниматься.

Где эти яблони, Дунай? Ей казалось, что сейчас она шагнет в волшебную страну, но вокруг были плотники, статисты, Платон, Феллин, Горбатов – сердце останавливалось.

Между тем спектакль близился. В театре были возбуждены – это важный день: многое он решит. По мере его приближения Анна Михайловна мрачнела.

Когда же пришел он – такой же, как и все, для других, осаждаемых своими заботами, – она с утра пала духом. Как одиноко! Ни Эммы, ни Горича.

Вечером война – и ни одного человеческого лица. В семь она была в театре. Горбатов стоял у телефона.

– А? Не приедет? Это невозможно. Нет, будьте добры доставить, как угодно. Зачем? Это успеху содействует, разве вы не понимаете? Пьеса без автора! Нет, пожалуйста!

Анна Михайловна усмехнулась: «Успеху содействует».

– Контрамарок нет, премьера. Раз навсегда.

– Платон Николаич, с корреспондентским!

– Так бы и говорили. Третий ряд.

Увидев Анну Михайловну, Горбатов улыбнулся, поцеловал руку; но по глазам она почувствовала, что он боится.

– Ну, ангел, в добрый час.

Первый акт шел вяло. Анна Михайловна сразу поняла, что плоха. «К чему все это?» – думала она, стоя у боковой двери.

«Я играю в нелепой пьесе, держусь позорно». Было мгновение, когда ей показалось, что сейчас надо уйти уже совсем, спрятаться. Но, конечно, она выходила и читала, что нужно. Приняли холодно, лишь Машеньке поднесли букет.

Горбатов обозлился.

– Дитенок, не годится. У нас не Кинешма, чтобы с первого акта подношения принимать.

Когда начался второй, он потянулся, как бы в усталости, отрезал:

– Дана.

Анна Михайловна едва сдерживалась. Она взяла сразу на тон горячей. Выходило странно – и только. «Что со мной? Отчего?» Она напрягла всю волю – все же она не дебютантка, и едва себя одолела. В публике тоже что-то началось. Видимо, не нравился эс-эр.

Театр молчал, но молчание было недоброе; временами проходила как бы рябь – снова неодобрение.

После занавеса в галерее шипели.

– Плохо, – заявил Платон Горбатову. Но тот взглянул на него сурово – Платон смутился: в таких случаях нельзя высказываться.

Потом Горбатов сказал:

– Либеральная пьеса. – И прибавил: – Либеральная пьеса. Дана.

В третьем акте шикать стали задолго до занавеса. Анна Михайловна с ужасом взглянула вверх. В это время кто-то резко свистнул, и с другого конца крикнули:

– Перестаньте!

Зашумели, свистки были подавлены. Но теперь Анна Михайловна чувствовала, что враги всюду; этот зал залит ими, и они правы. Стыд мешал ей; она видела бледное лицо партнера, в месте, где ей надо было броситься, она села и до конца не могла встать. Ей казалось, что сейчас она зарыдает, а из зала хлынут недруги и затопят.

Зал держался, но когда действие кончилось, свистали все – так, по крайней мере, казалось. Некуда было уйти: свист долетал в уборные, к декоратору, машинистам. Анна Михайловна сидела у себя, подперев голову. По коридорам бегали, что-то кричали; говорили, что это недоразумение и нужно объясниться с публикой.

Она ничего не слышала.

Донесся лишь голос Горбатова:

– Бита.

Анна Михайловна повела глазами. «Пусть бьют, еще, еще, – значит, надо». Она слабела, глохла, все для нее становилось смутнее. «Засыпаю, что ли?» – голова стала тяжелей, замирало сердце.

Она улыбнулась, сквозь сон, на легкое и милое виденье, медленно стала сползать. Через минуту кто-то крикнул: «Обморок». Дальше она ничего не помнила.

Первым чувством ее наутро было желание уйти. Пусть неустойка, неприятности – больше она не может. Но это – новый позор. Значит, надо терпеть.

Публика и газеты говорили одно: странно, что известная артистка выступила в пьесе, явно сомнительной. Оттого и игра ее так слаба. Скандал объясняли обидой молодежи.

Актеры волновались, появились письма в редакцию; кто-то кого-то обвинял, автор оправдывался; Анна Михайловна не приняла в этом участия; она мучительно думала – что же это с ней происходит? Отчего эти промахи – художественные и житейские, куда зашла звезда, ведшая ее в жизни всегда прямо? Снова она крепилась, не спала ночами, и разные предположения томили ее. Иссяк ее дар? Она отстала от времени? Мысль, приходившая и раньше. Наконец – любовь? Она мешает? Но нельзя было ни на чем остановиться, и она думала лишь с тоской, что если для жизни более не годна – тогда не надо самой жизни. Так провела она последний месяц. Наконец, получив письмо от Эммы, полное кротости и покорное, решила ехать.