Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори

Бенедиктов резко повернулся и надел фуражку.

– Ты этого не можешь знать, баловство или не баловство. Разве ты про меня что-нибудь знаешь?

– Ничего не знаю. А зачем шляешься?

– То-то и вижу, что не знаешь, – сказал Бенедиктов серьезно и сдержанно.

Он вынул револьвер и показал мужику:

– Я из этой штуки на щербатовском перевозе чуть себя не убил. Понимаешь – себя? А ты говоришь – баловство.

Старик удивился.

– Чудной ты, – пробормотал он. – Одно слово: чудной. На себя руки наложить. До чего дошел! Что ж, душу чью загубил, или обворовал кого, деньги растратил?

Бенедиктов слегка похолодел. «Откуда у него право спрашивать меня?» И он не ответил себе, но показалось, что это не так нелепо.

– Нет, никого не убивал, и денег не растрачивал.

– Так что ж ты?

Бенедиктов помолчал с минуту и ответил:

– Очень мне жить плохо.

– Жить плохо? Какой скорый. А ты знаешь, кому хорошо жить?

– Может быть, и другим плохо. Мне от этого не легче.

Бенедиктов стал волноваться и раздражаться.

– Ну, чего разговаривать, – сказал он хмуро. – Я пойду. А то ты думаешь, что я зипун у тебя стащу.

– Так, – произнес старик. – Куда ж ты теперь пойдешь? Ночь, темень, а ты, ровно зверь, выходишь шляться.

«Ровно зверь! – подумал Бенедиктов. – Что ж, может, и правда я похож сейчас на дикого зверя. Ну, не хочу болтать с ним!»

Однако, он не встал. Он продолжал сидеть по-прежнему, в прежнем оцепенении.

– Знаешь ты, – сказал он вдруг, – что такое смертная тоска?

И, сказав это, Бенедиктов вдруг почувствовал, что в душе его вспыхнуло огромное, пожирающее пламя жалости к самому себе. Точно все, что копилось в нем за долгие годы одинокой жизни, холода, страданий, что вело его на хуторок Гавронского, взорвалось сейчас, с этой короткой фразой. Он стиснул зубы, сделал над собой усилие, чтобы не зарыдать.

Старик вздохнул.

– Это мы знаем, – ответил он покойно, тоном человека, которому многое известно в жизни. – Это мы понимаем.

Минуту он помолчал, потом сказал другим, несколько глухим голосом:

– У нас у самих сын был. Вроде тебя годами. Очень просто и вышло. Ехал, стало быть, зимним делом, вечером, на розвальнях. Навстречу земский. Друг дружке не свернули, вышла у них ссора. Земский его по морде. А Ваня сильней был. Развернулся, дал ему раза, два, три. А тот Богу душу отдал.

Бенедиктов сдержал себя, прислушался. Старик услыхал его вздох и продолжал:

– Ваню моего, значит, судили. По военному суду, как он чиновника жизни решил. А Ваня и не целил, чтобы его убивать: в драке, рука размахнулась. Засудили. К смерти, к через повешению.

Он приостановился немного.

– Вот он нам тогда со старухой письмо прислал, из тюрьмы. Там и про то написал, как ты говоришь, что пред смертью тоскует.

– Это когда ж было? – спросил хрипло Бенедиктов.

– Тому назад три месяца. Старик опять помолчал.

– После того вскорости моя баба померла. Все голосила, забыть не могла. Я один остался.

Бенедиктов почему-то встал. Старик задохнулся. Бенедиктов все стоял, и не мог оторваться от него – все смотрел.

– Поди сюда, – сказал вдруг старик. – Ко мне. Бенедиктов вскочил на плот. Под ногой его скользнуло бревно, не крепко вшитое. Но он удержался, не упал.

– У меня тут письмо, – сказал старик. – Прочитай, сделай милость.

Он полез в кисет, долго рылся и вытащил, наконец, бумажку. На ней карандашом было что-то нацарапано.

Руки Бенедиктова вздрагивали, когда он стал медленно читать эти строки при свете огонька под таганком, под вышним блеском звезд.

– Не торопись, – сказал старик, – чтобы все понятно было, с толком.

Пока читал Бенедиктов простые, величаво-народные обороты: «Низко вам кланяюсь, батюшка и матушка, и, в чем виноват, прощу прощения», – старик кивал и поддакивал.

– Прощения просит. А земского и не целил убивать. Так.

Наконец Бенедиктов дошел до места: «А как завтрашний день должен я на виселице жизнь свою кончить, то пожалейте меня, батюшка и матушка, потому очень мне тошно в молодых годах умирать. И как есть я грешник, то помолитесь за упокой моей души».

– Ну? – сказал Бенедиктов, и близорукий взор его из-под большого лба пылал, – ну?

Он не знал, к кому обращался, и какого ждал ответа Старик молчал. Бенедиктов отдал ему бумажку, поднялся, и сверху вниз глядел на него. Огненный вихрь проносился в его душе.

Вдруг он опустился, нагнулся и поцеловал худую руку старика. Все это произошло мгновенно.

Большим, неуклюжим прыжком он соскочил на землю.

Бенедиктов быстро шагал, – насколько мог быстро – в ночной тьме. «Смертная тоска, – вертелось в его голове, – он умер. Я тоже умираю. Пора». Он знал, что подходит к пределу – все сейчас должно произойти. Он не мог быть больше с этим стариком. Какая-то сила – вероятно, та же, что вела его к Гавронскому, – увлекала теперь в тьму лугов, где наедине с собой он должен был принять последнее решение.

«Смерть вокруг, смерть!» – неслось в его голове. Он почти физически ощущал ее, душа потрясалась страшным приближением. Но вместе рос и странный, непонятный подъем.

«Он – это то же, что я, – бормотал Бенедиктов. – Мы все одно. Я, и старик, и сын, и все гибнущие – мы одно. Мы встречаемся и обнимаем друг друга в одном объятии. Это объятие – смерть. Так будет. Да исполнится воля пославшего».

«Как пославшего? Разве мы посланы затем? Ну, с ума схожу, – вдруг с ужасом ощутил он. – Это все не то. У меня дело. Зачем я вышел? Меня перебил, расстроил старик, нелепый разговор. Все очень просто».

В этот момент Бенедиктов сослепу наткнулся на копну. Он потерял равновесие и упал лицом в ее благоуханную грудь. «Да, сейчас, сейчас». И он снова застонал. Говорила ли его молодость, неясный и могучий зов его существа, хотевшего жить и быть счастливым? Он знал, что через секунду случится непоправимое, и та тоска, что терзала его брата Ивана, или его самого в облике этого Ивана подступила к горлу ледяной волной. Казалось, он и сам сейчас умрет.

Все лежа, не оглядываясь и ничего не видя, Бенедиктов вынул револьвер. Слабеющей рукой он поднес его к виску, но не мог хорошо приладить. Казалось, что, если секунду он промедлит, будет поздно. Он спустил курок.

Верно, в последний момент дрогнула его рука, или мотнул он головой в сене. Сквозь закрытые веки блеснуло в глазах, раздался удар, оглушивший его, и судорожно он метнулся всем телом.

Потом затих. Он не ощущал боли и сознавал, что жив. Но не мог двинуться, – такое бессилие и онемение нашло на него, что он лежал ничком на копне, как труп. «Ну? Ну, что ж?»

Ничего не было. Все кончилось. Наступило безразличное, ровное состояние, в котором как бы задремал дух. Мелькали иногда куски виденного: паром, плеск воды, но бессвязно. Так продолжалось некоторое время; затем Бенедиктов почувствовал, что в сердце его что-то теплеет, растаивает. Легкое, сладостное волнение овладело им. Он вздохнул. Потом приподнялся. «Осторожно, – сказал он себе, – понемногу». Он боялся разлить то новое, и особенное, что появлялось в нем.