Борис Зайцев - Том 3. Звезда над Булонью

И еще вечер, особенный, я вспоминаю. Мы отправились на Piazza Colonna. У знакомой булочной, близ Palazzo Воссопе, вдруг увидали цепь солдат. За ними, на площади, шумела толпа. Мы вошли в булочную; нам сообщили, что это демонстрация против австрийцев. В Вене побили итальянских студентов. Студенты римские не пожелали смолчать. Заварилась каша. Мы вышли – и, родившись русскими, не могли же мы не вспрянуть. Солдаты посмеивались, якобы не пускали, но настроены были явно сочувственно. Кто мог в Италии, в 1908 году, любит австрийцев? И в конце концов на площадь можно было попасть. Там орали, бегали, свистали молодые итальянцы. Ловкие, худые, быстрые, засовывали они два пальца в рот, и свист пронзительный, нечеловеческий, летел по площади, с колонной Марка Аврелия, увенчанной Апостолом. Апостол неподвижно каменел на высоте. Для него свист недосягаем. Свист направлен к Palazzo Chigi, где сидят в своем посольстве важные австрийцы. Вот толпа напрет, хлынет туда – полицейские ее оттеснят, она отпрянет; но уж молодые римляне собираются в другом углу – визг, кошачий вой, папки, камни и гнилой картофель летит в зеркальные стекла.

Было весело. Италия подвижная, живая, нервная, не терпящая рабства!

И наша булка полетела, протестуя. И мы свистали. Два окна австрийцам выбили. На другой день Титтони ездил извиняться, но извинялся он притворно. Стекла вставили за счет правительства. Рим же, простой и высший, был на стороне нашей.

Но возвращаемся домой, к тесной и грязноватой via Belsiana, что у Корсо; есть тяготение посидеть в мягком кресле, почитать, заварить русского чаю. Войти в свой скромный, ежедневный быт.

Вот какова наша обстановка: квартира огромная. Ее хозяин – итальянский врач, не то акушер, не то гинеколог, а не то просто шарлатан. Его почти и не бывает дома. Квартира малообитаема. Длиннейший коридор ее пронизывает; тут дверь и в ванную, и в хирургическую, и в приемную, и в кабинет, в гостиную – везде полутемно, спущены жалюзи, и целый день сквозняк. Две наши дамы – хозяйка, девочка, и кухарка Мариэтта, худенькая, востроносая дуэнья лет под пятьдесят – всю, кажется, жизнь проводит в кухне. Днем, до четырех, можно их встретить в коридоре, полуодетых, в нижних юбках и неустроенных прическах.

– Ах, scusi tanto!

И убегают. А назавтра то же самое, та же зеленая шелковая нижняя юбка, те же смоляные, никогда не моющиеся косы римские; та же худенькая девочка с грязной шеей, похожая на обезьянку. Иногда появляется, впрочем, il dottore [193]– здоровенный, с лоснящимся пробором и золотой цепочкой. Тогда в комнате рядом несмолкаемый щебет; вынимают какие-то вещи, перекладывают, считают, слышны лиры, чентезимы, идет работа. Может быть, это вовсе и не доктор, а торговец какими-нибудь контрабандными товарами или тайный процентщик. Все возможно в старом Риме с просырелыми домами – видавшем виды всякие, ничему не удивляющемся.

С нами дамы приветливы – большого мы не ждем. Если встретишь их под вечер на Корсо, она в бриллиантах, девочка разряжена и завита. Иной раз катаются они в наемной коляске, иногда чинно сидят у Aragno, пьют шоколад. Дома же единственный их друг, помощник, собеседник – Мариэтта, и в чаду кухни, над дымным очагом – их дневной клуб; вечером там же они ужинают, у того же огонька.

К вечеру в римской квартире, осенью, холодновато. Окна запотели. Мы закрываем ставни, разводим на спиртовке чай, пьем, читаем, а ноги мерзнут, и на плечи не грех накинуть что-нибудь. В десять дверь отворяется, – востроносая, быстроглазая Мариэтта.

– Occorre altro? [194]

Неизменный вопрос. Не нужно ли еще чего?

– Niente. [195]

– Buona notte. Buon reposo. [196]

Это формула тоже сакраментальная. Теперь ясно, что началась ночь. И скоро, правда, мы укладываемся на гигантские латинские постели, под мягкими перинами, нагружая на себя пальто, платки, что можно, чтобы было потеплее. В это время с улицы доносится:

– Uno! Tre! Novel Sei! [197]

В первый раз даже вздрогнешь. Голоса хриплые, воспаленные; что-то бандитское в них есть. Но дело просто. Если встать, приотворить окно и выглянуть, то на углу увидишь человека три-четыре, быстро наклоняющихся, жестикулирующих, как бы хватающих друг друга за руки. Делается все необычайно быстро. И непрерывный аккомпанемент:

– Cinque! Tre! Sette! [198]

Это игроки в морру, знаменитую игру Италии.

Дело в том, чтобы угадать, сколько пальцев одной, или двух рук выкинет ваш противник. Называют и выкидывают одновременно. Рядом стоящие следят, чтобы не было мошенничества, но, конечно, споры постоянны. Доходит иногда и до ножей. Морра поэтому запрещена. Поэтому, в нее играет вся Италия, но по ночам, по закоулкам, тайно.

Игроки в морру – первые петухи римской ночи; вторые позже бывают, и не столь регулярно; в час, во втором. Вдруг на улице крики, теперь уже женские, быстро близящиеся; слышен стук каблуков, шелест платьев, возгласы; и столь же живо как возникли, удаляются эти возгласы. Потом мужские голоса, топот мужских ног – и стрелой несущаяся, отдельная беглянка. Это борьба с культом Венеры, которой Рим, по традиции давней, служит не без исправности. Стая ночных нимф, пролетавшая по via Belsiana – уличные преемницы тех куртизанок, что во времена Рафаэля и Льва X писали латинские стихи и принимали во дворцах своих, на via Giulia. Их описывали и Аретино и Банделло. Их заставляли, во дни оны, во Флоренции, нашивать желтые полоски, а еще раньше – носить на капюшонах погремушки. В двадцатом веке их преследуют ночами. Но как тогда они процветали, так и теперь бесцельна борьба с Венерой, хотя бы и Венерой площадной, в стране, где самый воздух опьяняет. Где культ женщины и любви – многовековыми корнями укреплен; где женщина до небес прославлена; и если хитрость и обманы, легкомыслие и ветреность ее осмеивались иногда – то не было еще в Италии таких, кто к женщине бы относился безразлично.

Наконец, и это стихло. Наступила ночь, полная и настоящая. В ней, после дневных странствий, впечатлений, чтений, после дня яркого спишь крепко и легко, запасая силы для дня следующего, когда вновь будешь пить мир – красоту, величие его и славу – глотками жадными.

Много слав у Рима. Некоторые мы уж знаем. Форум, Капитолий – слава древней гражданственности. Ватикан – слава католическая в союзе с Ренессансом. Мы не видели еще одной славы, тоже древней, очень скромной и прекрасной: славы первохристианства. От жизни пестрой, повседневной направимся мы в базилики, катакомбы и в окрестности, где остались нешумные, но трогательные следы времен Апостольских.

Базилик раннего христианства в Риме довольно много. Есть общее во всех них. Это храмы простые, несколько грузные, в большинстве трехнефные, с двумя рядами древних колонн. В них мало украшений. Скорее – впечатление суровости, той сдержанности – бедности строителя, когда недавни еще мученики, когда едва лишь победило христианство. Мир им еще не покорен. Главная их краса – мозаики. Ими выложена абсида; иногда тянутся они рядами над колоннами нефов. В храмах, особенно же в абсиде, не весьма светло; всегда пустынно, тихо, мало служб, и древний в них, благоговейно-застоявшийся воздух. Мозаики неясно золотеют и синеют. Христос с посохом пастыря; он суровый, изможденный; вокруг Апостолы. Иногда овечки внизу пасутся. Пахнет кипарисом, ладаном. Медленно пробредет прислужник, да паломник остановится над колодцем, в середине храма, где покоились кости мучеников. Церкви эти тесно еще связаны со временами мученичества: храм св. Пуденцианы относится к IV веку, св. Пракседы, св. Лаврентия за стенами – к V.