Евгений Замятин - Том 1. Уездное

– Давай, Марей, запремся – и чтоб никто, ни один человек…

– Ой, и верно запереться! А то правда, мешают – беда. А уж мне немного осталось. Ты знаешь: уж скоро… Да погоди, погоди же – куда ж ты?

В черном небе – все шире заря малиновой лентой. На дне синих ледяных пещер – алые огни, торопливая работа идет на дне – куют солнце. Розовеет снег, уходит вглубь мертвая синева, может быть, немного еще – и улыбнутся розовые губы, медленно подымутся ресницы – и засияет лето…

Нет, не будет лета. Пелькины губы крепко сжаты, брови сурово столкнулись.

– Марей! Может, и ты пойдешь? Или, может, хочешь – я останусь? Ну, хочешь, не пойду?

Кортома вернулся из Норвегии, у Кортомы – вечери-на, как и всякий год.

– Нет уж, одна иди. Уж я лучше поработаю…

Пелька долго сидит на лавке – той самой – руки в коленях. Долго ходит по избе. Один раз что-то хрустнуло – может быть, впрочем, это хворостинка попала под ноги. Сняла платье с гвоздя, стала одеваться.

Было это – то самое зеленое платье. Кортома не забыл – привез. Вчера утром пришел со свертком Иван Скитский, сверток перевязан зеленой лентой.

– Это тебе от хозяина. Беспременно, чтоб на вечери-ну приходила. А насчет платья, сказал: твоя воля. Хочешь – наденешь, не хочешь – нет, это уже ты сама…

А из норки – из плечей – голова так и выныривает, глаза так и скачут – как неключимая сила, и поглаживает сверток ласковенько, и погладил бы Иван Скитский Пельку, погладил бы Марея: весело!

Пелька – в зеленом платье. В рыжих перепутанных волосах – сухой зеленый венок. Губы – сухие, сжаты так – еще немножко, и кровь брызнет: и все-таки губы дрожат.

– Марей!

– Что? Ага, оделась? Ой, и красива же ты, Пелька! Ну, ты чего же?

– Нет, я так. Так я иду.

– Эх, жалко: работа… Кабы не работа – я бы тоже, пожалуй… Да надо кончать, вот.

– Да, надо кончать…

Изо всей мочи по небу кнутом – и кровавеет рубец: заря. Но ни звука, ни оха: все равно никто не услышит.

Все еще во вчерашнем зеленом платье – Пелька у окна, молча, ни звука. Марей – далеко, чуть виден в светлом кругу под жестяной лампочкой. Торопится, потукивает молоточком – тукает, поет, несется сердце: завтра фонарь, завтра – вся жизнь новая…

– Ну что же, Пелька, как там вчера? – и уж забыл Марей, что спросил о чем-то, и ничего ему на свете: только – фонарь.

Все ярче рубец от кнута в небе. В плечах, в коленях – дрожь все горячее: пожалуй, вчера жаркая выбегала – остудилась, очень возможно.

– Эй, Марюха, оглох, что ли? Здравствуй, говорю. От хозяина от моего – поклон со спасибом.

– Ага, Иван? Здравствуй.

– Ну, а ты, красавица, как? Все на вчерашнем стоишь?

– На вчерашнем.

– Так-так-так… Ну что же, Марей, фонарь-то свой кончил?

– Кой-где пошабрить только – и завтра… Вот, ей-Богу, ничего мне на свете не надо: только бы завтра…

– Да уж я вижу: ничего не надо. Жёнку-то вот свою профонарил? Тю-тю, хезнула жёнка.

– Да нет – вон она у окошка.

– Эка, брат: это не твоя.

– Ох, чудак, ну тебя… Чья же – коли не моя?

У Ивана Скитского руки за спиной, и пальцы вот этак вот – рожками – кызя-кызя – Пельке показывает. Молчит Пелька.

– Чья? А хозяина мово, господина Кортомы, со вчерашнего считается. Со ште-емпелем…

Изо всей мочи кнутом… Ну, еще, ну?

– …Платье-то этакое – задарма, думаешь? Эх, слепая макура!

Бросил шабрить Марей. Голова – белая, глаза изумленные, синие: не макура – Степка, зуёк.

– Верно, Пелька?

– Верно…

Кровавеет рубец – сейчас брызнет… Сейчас кинется, вдарит, убьет. Милый, убей!

Синие, как у Степки, глаза – на Ивана, на Пельку, опять на Ивана. Иван щерится, у Пельки губы дрожат: может быть, сейчас улыбнется.

– А-а, ну вас: нашли время! Уж ты, Иван, шут известный: луканька с хвостом. Ну тебя, недосуг: кончить надо к завтрему…

Неключимой силе не переступить светлого круга: прочны, прочнее камня светлые стены. Плюнул Иван Скитский, повернулся к двери.

В конце становища, на разулочьи высоченный столб. Невидные в темноте – пересмеиваются, перешептываются люди. Где-то тут Кортома. Где-то тут Пелька. Вот их сейчас всех осияет – лица, улыбки, глаза – и все новые, и по-новому все…

Пальцы трясутся, еле-еле Марей зажег спичку. Завизжали блоки, фонарь возносился вверх – и вверху, в самой сердцевине тьмы – над миром затеплел огонек. Вот только еще подкачать насосом – и тогда…

В темноте чуть-чуть, красненьким дымком, трубочка Кортомы. Не видно в темноте, как дрожат холодные маленькие руки у Кортомы в лапах.

– Ну что ж, красавица, по рукам? Значит, прямо отсюда – ко мне, а манатки твои потом перетащим.

– Не могу я ему сказать – как скажу? Вот если бы ты…

– У, за этим дело не станет. Так так значит, а? ж-.;Насос хлюпал, хрипел. Огонек в фонаре силился, подскакивал, задыхался – но больше не рос. Это ничего: зато наверно – если поглядеть издали…

Но все то же издали: над подслепым маленьким огоньком и снизу и сверху – на тысячи верст – мерзлая, мертвая тьма. И от огонька – будто еще кромешней, еще чернее.

В лихорадке – Марей изо всех сил, отчаянно закачал насосом.

Бр-рязг! – треск сверху. Огонек взметнулся, ослепил – на голову Марею какие-то верешки, оскрётки – и конец: тьма.

Невидные в темноте – окружили, задергали, затуркали Марея:

– Дурачо-ок! С фонариком супротив ночи…

– Дурачо-ок! Над ним потешаются, а он… Белоголовый медведь встал на дыбы – и попер с ревом:

– Кортому… Где Кортома? А-а-а, ту-ут? Ты зачем меня обманул? Ты мне зачем про фонарь? а? Ты – зачем, а?

– Легонько, брат, легонько. Ты ори любезно. Ну что же – фонарь? Таких твоих пяток – и довольно светло будет.

– Не надо мне довольно светло! Не желаю довольно светло! Уб-бью!

Как огонек – из всех сил взметнулся Марей – бррязг! – и потух, и только мерзлая тысячеверстная тьма. И из-за тысячи верст – голос Кортомы:

– …Жена твоя жить ко мне, по хозяйству… ну вообще. А если там насчет денег или материалов – так я не кто-нибудь, сам знаешь…

Пелька нагнулась, жадно заглядывает в лицо Марею: уж теперь… уж сейчас… Но Марей молчит. Махнул рукой, пошел прямо. Кто знает: слышал ли?

– Вот и вся недолга. Ну что же, красавица… да где же ты, эй?

Нету. Кортома один. Ну до чего же взгальные жёнки эти – вот раскуси поди.

Однажды – давно это было – все было давно… Однажды шел Марей, ружье было заряжено на медведя, пулей, и вдруг – гусь из-под ног. Стрельнул прямо в шею гусю, отстрелил голову напрочь. Головы нет – а с разлету еще машет крыльями гусь, еще сажень пролетел – и уж тут гокнулся оземь.

С разлету – еще махал крыльями Марей, еще махала крыльями Пелька.

Лед растаял. Все в серебре – море мурлыкало под солнцем. Неслышно заскользили паруса: время рыбачить.

И рыбачили Пелька с Мареем, как все, но по-другому глядели в голубую глубь.