Евгений Замятин - Том 1. Уездное

И вот, наконец, торжественный момент, выходит монашек из алтаря и на тарелке Сене просвирку подает с поклоном. Сеня благочестиво целует просвирку и прячет в карман… А монашек ему почтительно:

– Отец игумен вас к трапезе просили пожаловать.

Ну, тут уж удержу нет: бегут всей компанией наружу, на паперть, высмеиваются тут досыта. И голову ломают: как это Сеня, беспутник, безбожник, – к игумену в милость попал? На чем это столковались они? Разве это вот, что всякую старину Сеня любил: церкви древние, лампады под праздник, книги в старых кожаных переплетах – минеи, триоди да цветники-изборники отеческие.

Пение любил церковное, распевы всякие знал – и знаменный, и печерский и по крюкам пел. Вот это разве?

Придворная Сенина пивнушка была на Малой Бронной. Уже все это знали, и коли кому занадобится – первым долгом туда. И ошибались редко.

Пивнушка – так себе, захудалая, третьеразрядная. Но битком набита всегда – на таком уж бойком месте поставлена. И что за народ: извозчики, странники, девицы гулящие, господа в опорках с Хитровки. Галдеж, дымок серый от курева и от сапог, в тепле сохнущих. Граммофон визжит.

Любят здесь Сеню. Со всеми он разговор знает: с извозчиком – о самоновейшей мази от подседа из травы-горечавки; со странником – о том, как в келье живет-спасается медведь Серафима Саровского; с босяком – просто сотку не побрезгует – разопьет.

А пуще всех любит Сеню – хозяин сам. Не то из раскольников, не то из сектантов старик. Сядут где-нибудь за столиком в дальнем углу, головы руками подопрут, лица у обоих строгие станут – и о божественном сомневаются:

– Как же, мол, брак-то? Таинство, а беги от него, как от скверны – церковники-то учат? От других небось таинств не бегают…

А то развернут календарь Гатцука, пальцем начнут водить: христиан православных на всем белом свете – столько-то миллионов, неправославных – столько-то, язычников – столько-то.

Старик-хозяин берет счеты, щелкает костяшками:

– Ну, пущай из православных – пятьдесят на сто в рай идет. Ну, а на всех разложить – выходит, один на четыреста в рай, так ай нет? Один в рай – четыреста в ад… Как же это он, Бог-то? Как, правда, а?

И ведь вот, не верит Сеня, конечно: какой там, к черту, ад у него. А сидит со стариком вот так и головою качает печально – не притворяется. Какие-то будто две половинки в нем: одной половинкой, которая четырех факультетов вкусила, не верит, а другой, которая к стенам кремлевским да к церквам старым привержена, v-верит.

И со стариком, в пивнушке – один Сеня разговаривает, а с Петром Петровичем – другой совсем. Тут он – с этакой усмешкой, кто его знает над чем, с вывертами всякими.

Петр Петрович – человек положительный, ему, глядишь, завтра надо на урок идти, а то в университет. А Сеня по обычаю всех таких разговорщиков русских – обязательно по ночам разговоры заводит. Днем ничего, все как следует. А только добрые люди спать полегли – Сеня папиросу закурит, подсядет к Петру Петровичу на кровать, рукой за талию обнимет – и пошел, и пошел. И чаще всего о любви разговор заводил – специальные у него на этот счет теории были.

– Э, что там, просто ты циник, – рукой махнет Петр Петрович. – Никаких идеалов на этот счет у тебя нету.

Этого только Сене и надо:

– Идеал желаешь? Пожалуйста. Согласен. Непременно у каждого из нас должен быть и есть свой идеал женщины. По-моему, совершенно инстинктивный, физиологический. А ты, коли хочешь, можешь к физиологическому и духовный пристегнуть: мой силлогизм уцелеет. Ну, идеал, сиречь, недостижимое. Сиречь – решение уравнения может быть только приближенное. И конечно – таких приближенных решений в большом городе и при моих, скажем, знакомствах – можно найти эн плюс единица. Почему же это, скажи мне на милость, должен я эн отбросить и при единице остаться? Когда все решения – приближенные и разнятся только степенью приближения? Уж коли ты, мой милый, идеалист – так ищи решения наиболее точного, стало быть, перепробуй возможно больше приближенных. Вероятность попасть на решение наиболее точное… Да ты с теорией вероятностей-то знаком?

Часам этак к трем – Петр Петрович уж дремлет и репликами Сеню больше не подзадоривает. И тогда просыпается другая половинка Сенина – впадает он в сантименты и начинает мечтать о семейном счастье.

– …И вот, брат, я совершенно представляю себе, что станет священной даже вся обыденщина эта: комната утром, всякие принадлежности туалета разбросаны, вода от умыванья вечернего. Ведь это все ризы, в которых…

«Ах черт, четыре уж скоро, какие там ризы», – слипаются глаза у Петра Петровича, и слышит сквозь сон:

– …Беседка с плющом, понимаешь, чтоб продувало, и она в капоте, и животик круглится…

От изумления проснется Петр Петрович, распялит глаза и смотрит: да, Сеня. Вздыхает Петр Петрович: он ли? Да, он самый, Сеня. И удивится вслух:

– Ведь вот какие неожиданные бациллы иногда таятся в человеке под спудом. Кто бы подумал…

Сеня конфузится:

– А, поди ты к черту! Тебе пошути – а ты и поверил… – и ложится спать.

Сеня читал вслух Петру Петровичу:

– «Филарет Филаретович и Меропея Ивановна просят пожаловать на бал и вечерний стол по случаю именинного дня дочери их Кипы…»

– Кипы?

– Капитолины. Этакая, скажу я тебе, девица… Ну, да сам увидишь. Пойдешь?

Сеня там всего один раз был, Петр Петрович – ни разу. А впрочем…

– Ужин будет?

– Дура. Тебе сказано: вечерний стол. До отвалу кормят, как на зарез.

– Ну, ладно. Пойду… – Петр Петрович покушать любил.

«Бал и вечерний стол». Растревожили всю мебель в зальце, повытаскали, и видны даже еще следы на полу: мирно спал здесь лет десять какой-нибудь ихтиозавр – диван. Растерянно горит люстра. Кругленькие, маленькие катаются по полу папенька с маменькой.

– Пожалте, гости дорогие, пожалте. А это вот – дочка наша – Кипа.

Кипа – вся в бантиках, рюшках, оборочках, хохолок на лбу – курочка-брамапутра. А Сеня, как увидал брамапутру – так к ней и прилип, не отходит ни на шаг.

Разложили зеленые столы. Кряхтя уселись почтенные гости в длинных сюртуках, в наколках кружевных: а ну-ка, господа, вспомним старину – в стуколку стукнем?

В зальце стая кавалеров и барышень. У изразцовой печи стоят кучкой кавалеры – как отбившиеся от стада овцы. А барышни сидят по стульям у стеночки, улыбаются примерзшей бальной улыбкой, шепчутся.

Пришла таперша, глухая, два пальца у ней желтые, все прокурены. Выкурила папироску, села за рояль – и пошла в зальце кулиберда.

Петр Петрович степенно стоял в дверях, смотрел на Сеню и на курочку-брамапутру. И неспокойно у него на сердце было: ох, уж очень что-то бойчится Сеня-то, кабы чего не вышло!