Евгений Замятин - Том 1. Уездное

Дерево отмякло – отошел командир.

– По означенному случаю вместо гауптвахты объявляю вам выговор.

– Покорно благодарю, ваше превосходительство! – весело, по-солдатски, крикнул Колумб и – левое плечо вперед.

Колумб шагал радостно, крепко, по твердой земле.

«Да, да. Пусть „преградил дорогу“ – я согласен…»

Дома его встретил Володя. Нынче был он наособицу лубочный: лихие черные усики торчали торчмя, щурились вишенки-глаза, в охотницкий присвист слагались пунцовые губы…

Стал было Володя Колумба пытать, как да что командир – и вдруг не стерпел, перебил, подмигнул:

– А я, брат, втюхался по сих пор… В Панни, в нее. Колумб молчал. Володя нагнулся к уху:

– Да и она – в меня тоже. Это я тебе по секрету. Я, брат, думаю: какого ч-черта, уж не жениться ли мне на ней. Ей-Богу, а?

Вдруг Колумб как будто уразумел: крепко этак, как другу, потряс руку Володе:

– Ну, конечно, чудачина, женись, чего там. Раз ты ее, а она тебя… Я за тебя, Володя, очень рад, от… от… от души…

А уж дальше он был сам собой. Все сумерки без огня просидел в своей комнате. И как только вздрогнули на небе весенние звезды, Колумб вышел из дома и, упрямо не глядя туда, где синел старым снегом Тяпкин лог и где, наверное… он знал, ну, знал вот всем нутром…

Нарочно медленно шел Колумб на Третью Поперечную к Водоемким, к Лизаньке. Насвистывал что-то. «Вечер такой распрекрасный, тьма тьмущая звезд…»

Лизанька так протянула Колумбу точеную ручку, так зацвела, что Колумбу стало даже стыдно малость. А чего – он и сам не сказал бы.

За самоваром сидел старик Водоемкий. Когда он дома бывал, всегда уж сам ведал чаем. Особливые секреты имел, как заваривать надо какой чай, как наливать: как он – так никто не сумеет.

Беловолосая, белая вся, полковница протянула мужу свою чашку:

– А ну-ка, еще одну, старик?

– Это я-то старик? – Водоемкий стукнул каблуками, да эх… сапоги-то уж стариковские козловые без шпор… – Я вот на Масляной со шпорами надену, отхватывать мазурку пойду…

– А вы знаете, как он танцовать стал? – повернулась полковница к Колумбу и обсыпала его, как снегом, смехом белым и тихим. – Он меня приглашает… (я еще девчонкой, как вот Лизанька, была…) Танцовал, танцовал, сели – разговором стал занимать: «Да-с, – говорит, сударыня, вы не думайте, я не как прочие, я для пользы танцую, мне это доктор для моциону прописал, от запору-с…»

Попунцовел, засмеялся старик. Зазвенела Лизанька тонким фарфором, глядя Колумбу в глаза. «Они хорошие, и Лизанька – хорошая».

– Лизанька, где мы будем на Масленицу танцевать? – ласково, как ребенка, спросил он.

И так же, как отец, Лизанька пунцом покрылась.

– Вы-ыдумаете еще… А бал у командира будет большой?

– Ну вот, хоть бы так, – еще ласковей, бледнея, сказал Колумб.

Дома застал Колумб Васина и Володю за поздним чаем. Шурочки Васиной – по вечной ее повадке – не было дома.

Володя, видимо, сердился, страшно таращил глаза. А Васин заливался, помирал, зажмурясь, потирал в громадную гармонику собранный лоб.

– Да я же говорю, что женюсь я, женюсь, ну? – наседал Володя.

– А ты лучше, чем жениться… ох-хо-хо… купи себе дорожную жену. Вот же, вот, в Мюр и Мерилиз каталоге на странице сто восемьдесят пятой… Вот че-мо-да-ны, вот не-се-се-ры, а вот до-рож-ная жена – последняя новость, ну?

А когда Володя рвался заглянуть в Мюр и Мерилиз каталог, Васин захлопывал книгу, Володе поглядеть не давал.

– Врешь, наверно! Какая такая дорожная жена? Такой и не бывает, наверно, врешь… – но, видимо, верил Володя со страхом: тогда, правда, чего же и жениться, если у Мюра и Мерилиза есть?

– Я ему говорю: выписывай наложенным платежом… – закатывался Васин, тыкая толстым пальцем Володю в живот…

Руки в карманы, петушась – ни дать ни взять Еруслан Лазаревич перед сражением – Володя встал, отошел…

– Да бишь, – вспомнил Володя, – я от Панни приглашение получил. На бал. Какой-то и тебе пакет, да он у меня вот тут вот.

– Дай, – потянул Колумб руку.

– А ты попроси хорошенько, как надо. А то: «да-ай»…

Упористо расставил Колумб ноги, голову нагнул – с жесткими колечками волос по обеим сторонам лба. Сейчас вот брухнет – и прощай, Володя…

– Я тебе говорю… – очень тихо сказал Колумб, глядя вниз.

– Да ты… – начал петушисто Володя, но, увидев, увял. Достал из кармана конверт, со злостью швырнул его Колумбу куда-то в живот.

«Да, это она, Панни… Всем – одинаково, должно быть, на одинаковой бумаге: „Очень прошу Вас не отказаться…“»

Было «Вас» отмечено чуть заметной чертой… И от этой чуточной черточки все ходуном заходило в Колумбе.

Задул лампу. Лег. И тотчас перед ним, где-то в самом сердце тьмы, затлел алый блеск – алый, как мак, как головня в темной воде пруда.

«Раз, два, три… – отсчитывал Колумб не то дни, не то боль, ударявшую в сердце. – Через три дня… Это будет, будет же, – я, я, говорю…»

Нагибался Колумб над глубью тихого, темного смертной тьмою пруда, нагибался все ниже… Горел – не мог заснуть. Встал – фортку открыл.

И пополз к Колумбу желтоватый, древний туман. Закутал Колумба как ватой. Чудно стало Колумбу: вот запрятался он как ловко, поди-ка теперь раскопай… «Вот я тебя и обманул», – смеялся Колумб. «Ты – меня? Ого-го! А попробуй-ка, выпутайся, брат…»

Попробовал Колумб – и никак. Бьется в мягкой невидной вате, в чем-то, чего нет – и не выпутаться…

Стоял когда-то у самого Тяпкина лога развеселый помещичий дом. Шел тут дым коромыслом. В конюшне, посекшись, играли музыканты так, что помещики в голос ревели. Крепостные балерины-девки вели менуэты, мертвеньких младенцев рожали, закапывали тут же в саду. А на конец концов в том саду прикончил кто-то Ивана Максимыча. Какой такой Иван Максимыч, хозяин ли, гость ли – всем уже заметалось; только вот и помнили, что «Иван Максимыч с трубкой огромадной».

…Ивана Максимыча нету уж в помине, а в покоях по-прежнему все; только вот на конике красного дерева в темной передней не Мишка-казачок, гостей ожидаючи, носом клюет, а нестроевой Семен Вентерь. А то – те же штофные кресла кряхтят и диваны с финифтью мудреные; те же бюры забыто таят бийе ду; от старости желтые щелкают те же шары карамболя; ждут шепот горячий подслушать те же бессчетные чердачки, боковуши и ниши; в золоченых рамах те же все зеркала: на «нынешних» глядят презрительно – тусклым старческим взором.

Зеркала и зеркала… Сзади и сбоку – другой и третий обманчивый мир, и Колумбу навстречу шел тоже Колумб, шел бледный и тоже с нагнутой упрямой головой. И хуже всего: было некуда уйти от темных глаз Панни.

Путался Колумб, кружилась у него голова, притчилось: никакого, ничего настоящего нет, одни лишь дрожащие зеркала.