Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

Сергѣй Иванычъ и самъ не замѣчалъ, какъ принимались за истину самыя безсмысленныя, невозможныя извѣстія только потому, что всѣ хотѣли, чтобъ это была правда. Сергѣю Иванычу казалось очень естественно, что въ армію, гдѣ нѣтъ одеждъ и пищи, гдѣ дорогъ каждый кусокъ хлѣба, ѣдутъ толпами дамы, что Генералъ Черняевъ производитъ князя въ короли и что отъ этаго восторжествуетъ славянское дѣло; что три дня сряду получаютъ телеграммы о томъ, что Турки разбиты на всѣхъ пунктахъ и бѣгутъ и на завтра ожидаютъ рѣшительнаго сраженія.

Ему казалось также естественно и не противно чувству то, что люди христіане, женщины христіанскія, для цѣлей христіанскихъ покупали порохъ, пули и посылали людей убивать себѣ подобныхъ и быть убиваемы; что въ войнѣ за христіанство слышалось только то, что надо отмстить Туркамъ; что отбирали деньги у Русскихъ бѣдняковъ почти насильно для того, чтобы посылать въ Сербію спасать отъ бѣдствія и угнетенія Сербовъ, тѣхъ самыхъ угнетенныхъ, которые, по словамъ ихъ министровъ, отъ жира плохо дерутся.

И Сергѣю Иванычу вмѣстѣ со всѣми, принимавшими участіе въ производимомъ террорѣ, казалось, что это не могло быть ошибочно и дурно, потому что въ этомъ самомъ выражалась душа всего народа. Сергѣю Иванычу и не приходило въ голову, что народъ, всегда готовый на всѣ труды, лишенія и на смерть для совершенія своихъ судебъ, продолжая жить все тою же молчаливою и могучею жизнью, смиренно ждалъ, не заботясь ни о Сербахъ, ни о Черногорцахъ, твердо зная то, что у него только затѣмъ и есть правительство, Царь, чтобы оно рѣшало за него его государственныя дѣла, и что давно, еще, когда онъ по преданіямъ призвалъ братьевъ съ Рюрикомъ, имъ куплено дорогое ему право быть чистымъ отъ суда надъ ближнимъ и отъ чьей бы то ни было крови.

И вдругъ мгновенно представилась ему та минута, когда онъ увидалъ на столѣ казармы, посреди рабочихъ и станціонныхъ, ея прелестное, полное недавней жизни, безстыдно растянутое на столѣ, окровавленное тѣло и маленькую, энергическую руку ея, какъ она лежала на трупѣ съ подогнутыми пальцами и осторожно, чопорно отодвинутымъ мизинцемъ; увидалъ закинутую назадъ голову и кроткое, жалкое въ своей уцѣлевшей красотѣ лицо, ясно, какъ словами, говорившее ему: «Ты раскаешься, ты раскаялся; но мнѣ жалко и тебя и себя. Но не воротишь…» И тотчасъ вслѣдъ за этимъ онъ вспомнилъ ту минуту, когда съ этою же самой старухой матерью, теперь глядящею въ окно, онъ въ первый разъ встрѣтилъ ее тоже въ вагонѣ. И онъ видѣлъ ее, какою она была тогда для него, неприступною, таинственною и прелестною, когда, оборотивъ на него свое незабвенное лицо, обвязанное бѣлымъ оренбургскимъ платкомъ, она быстро пошла навстрѣчу брату.

– Какъ хорошо въ лѣсу, – сказалъ Сергѣй Иванычъ, отставая отъ другихъ и оставаясь съ братомъ. – Ну, что ты дѣлаешь? – спросилъ онъ у брата.

– Да ничего особеннаго, какъ всегда, занимаюсь хозяйствомъ, – отвѣчалъ Левинъ. – Что же ты, надолго? Мы тебя давно ждали.

– Недѣльку, двѣ. Очень много дѣла въ Москвѣ. Что, ты такъ, какъ князь, смотришь на славянское дѣло? – сказалъ онъ, улыбаясь и возвышая голосъ.

И довольно было этихъ словъ, чтобы то не враждебное, но холодное отношеніе другъ къ другу, котораго Левинъ такъ хотѣлъ избѣжать, опять установилось между братьями.

– А чтожъ князь? – сказалъ Левинъ, чувствуя, что ему неловко смотрѣть въ глаза брату.

– Да папа ужъ началъ спорить объ Сербахъ, – сказала Долли.

– Я не спорю, я говорю, что не понимаю, – сказалъ князь, [1828]отставая и смѣющимися глазами глядя на Левина, очевидно ожидая отъ него поддержки. – Я вотъ очень радъ встрѣтиться съ вами, – продолжалъ онъ, обращаясь къ Сергѣй Иванычу, – вы мнѣ объясните то, что я не понимаю.

– То есть что же вы не понимаете?

– Я вотъ у Константина спрашивалъ, но онъ не умѣлъ мнѣ растолковать, что такое братья Славяне и почему мы ихъ такъ страстно любимъ.

– Братья Славяне – это народы однаго съ нами происхожденія, одной вѣры, находящіеся подъ властью Турокъ, – совершенно серьезно отвѣчалъ Сергѣй Иванычъ.

– Но отчего же мы до сихъ поръ никогда ничего не слыхали про нихъ, только въ географіи учили?

– А это оттого, что мы всегда знали всѣ подробности о томъ, чего намъ не нужно знать. Мы знаемъ басковъ и ирландцевъ, а нуждъ своихъ братій не знаемъ.

Серьезный и спокойный тонъ, съ которымъ отвѣчалъ Сергѣй Иванычъ, смутилъ князя. Онъ не находилъ болѣе мѣста для возраженій и, главное, для шутки, которая въ его разговорахъ всегда бывала главнымъ орудіемъ.

– Да такъ, но отчего же мы такъ вдругъ всѣ возгорѣлись любовью? – сказалъ онъ.

– Оттого что узнали своихъ братьевъ и оттого что ихъ страданія возбудили наше сочувствіе, – сказалъ Сергѣй Иванычъ, взглянувъ на брата.

– То есть я думаю, – сказалъ Левинъ, которому было жалко смущеннаго князя, – что князь хочетъ сказать, что трудно предположить, чтобы мы вдругъ полюбили людей, которыхъ мы не знаемъ, и что тутъ есть много ненатурального.

– То есть почему же ты находишь, что ненатурально то, что народъ почувствовалъ свою кровную связь съ братьями и встрепенулся какъ одинъ человѣкъ?

– Я жилъ за границей, читалъ русскія газеты и думалъ, что въ самомъ дѣлѣ вся Россія съ ума сошла отъ любви къ Славянамъ, и очень огорчался, что я ничего не испытываю, но, пріѣхавъ сюда, я успокоился. У насъ въ деревнѣ никакого нѣтъ сочувствія.

– Нѣтъ, папа, какже нѣтъ? А воскресенье въ церкви, – сказала Долли, прислушивавшаяся къ разговору.

Въ комнатѣ было прохладно, тихо. Въ далекѣ, въ саду, были слышны вскрики Доллиныхъ дѣтей. Но Кити не хотѣлось спать. Напротивъ, какъ большей частью съ ребенкомъ у груди, она чувствовала всю свою душу, и самыя ясныя, несомнѣнныя чувства поднимались в ней.

«Разумѣется, онъ все понимаетъ, – думала она про него. – Вотъ именно все то, что понимаетъ, старается съ такимъ трудомъ понять теперь Костя. Да, гости! Я и рада, что они пріѣхали, и боюсь за Костю», думала она.

Съ тѣхъ поръ какъ она полюбила Левина, она узнала его – узнала всю его душу. И она полюбила ее, потому, что знала и видѣла, что эта душа была хорошая. Но съ тѣхъ поръ какъ она вышла за него, по мѣрѣ того какъ она болѣе и болѣе сближалась съ нимъ, она болѣе и болѣе удивлялась на [1829]тѣ странныя черты, которыя были въ этой душѣ и такъ противурѣчили самой душѣ. Почему то онъ не вѣрилъ, говорилъ, что не можетъ вѣрить, иногда съ какой то злобой и гордостью говорилъ, почему это невозможно ему. Но зачѣмъ же онъ говорилъ про это, если это мучало его? И какже онъ могъ, бывши такимъ, какимъ онъ былъ, не вѣрить? Во что же онъ вѣрилъ? Всѣ эти вопросы много разъ приходили ей, но она никогда не дѣлала ихъ ему. Она считала себя до такой степени мало умной и образованной, что она не позволяла себѣ ни съ кѣмъ, тѣмъ болѣе съ нимъ, котораго она считала такимъ умнымъ, говорить про это. Кромѣ того, ей говорило внутреннее чувство, что про это не надо говорить. «Про это надо молчать, – говорила она себѣ. – Онъ такой же, какъ я, еще лучше, гораздо лучше меня. Стало быть, онъ христіанинъ. А если онъ говоритъ, что нѣтъ, то это дурная привычка, желанье спорить. Но это пройдетъ, это не важно, – думала она, – тѣмъ болѣе что въ послѣднее время, въ особенности послѣ родовъ, онъ сталъ больше и больше измѣняться».