Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

«Какъ бы хорошо было, если бы они были дружны между собой и со мною», пришло ей въ голову, и смѣшна и страшна ей показалась эта мысль, когда она вспомнила то, что сейчасъ только было.

[531]Удашевъ не сказалъ ничего про знаменитаго брата.

– Я много слышалъ про васъ [532]отъ Княжны, но удивляюсь, что ни раза не встрѣчалъ. Очень радъ, – прибавилъ онъ излишне радушно.

Это не понравилось Левину.

– Константинъ Дмитричъ [533]ненавидитъ и презираетъ городъ и насъ, горожанъ, – сказала Графиня Нордстонъ.

– Точно также, какъ Графиня насъ, провинціаловъ, – сказалъ Левинъ.

[534]Удашевъ взглянулъ на Левина и Графиню Нордстонъ и, очевидно понявъ ихъ отношенія, улыбнулся.

«Да, его должны любить женщины», подумалъ Левинъ, чувствуя эту улыбку.

– А вы всегда въ деревнѣ? – спросилъ [535]Удашевъ. – Вотъ чему я завидую.

– Я слыхалъ, что бѣдные люди завидуютъ тѣмъ, которые могутъ жить въ городѣ, но не наоборотъ, – отвѣчалъ Левинъ.

– Да, потому что всякій можетъ жить въ деревнѣ, – подхватилъ [536]Удашевъ, но я не могу.

«Едва ли онъ любитъ деревню, – подумалъ Левинъ. – Видно, что онъ говоритъ для гостиной, т. е. что говоритъ что попало, признавая ту невмѣняемость, которая составляетъ главное условіе удобнаго разговора въ гостиныхъ. Онъ не искренній человѣкъ, – подумалъ Левинъ, – но долженъ нравиться».

– Но надѣюсь, Графъ, что вы бы не всегда жили в деревнѣ, – сказала Графиня Нордстонъ.

– Не знаю, я не пробовалъ, но люблю деревню. Я испыталъ странное чувство, – началъ онъ. И у него была такая пріятная дикція и по русски и въ особенности по французски, что невольно его слушали и не перебивали. – Я нигдѣ такъ не скучалъ по деревнѣ, русской деревнѣ съ лаптями [537]и мужиками, какъ когда прожилъ съ матушкой зиму въ [538]Ницѣ, – сказалъ онъ.

– Вы знаете – Ница скучна сама по себѣ. Да, но и Неаполь, [539]Соренто, даже они хороши на короткое время. Неправда ли, [540]Графиня, что…

Онъ говорилъ, обращаясь и къ Кити и къ Левину, глядя на нихъ [541]своимъ твердымъ, открытымъ взглядомъ, очевидно то, что ему приходило въ голову. [542]

Замѣтивъ, что Графиня Нордстонъ начала разсказывать свое впечатлѣніе пріѣзда въ Венецію, онъ остановился, съ интересомъ слушая ее и не досказавъ того, что началъ. <���Разсказывая про свое впечатлѣніе Венеціи, Графиня Нордстонъ упомянула объ Аннѣ Карениной, съ которой она тогда провела зиму въ Римѣ, и разговоръ перешелъ на Каренину и на ея ожидаемый пріѣздъ. [543]Всѣ начали съ похвалъ тому лицу, <���о которомъ говорили,> и понемногу изъ похвалъ, которыя даютъ мало пищи разговору, естественно перешли въ болѣе или менѣе остроумное осужденіе.

– Я очень люблю Анну, – говорила Графиня Нордстонъ, – но я всегда удивлялась ея способности не только поддѣлываться, но совершенно сживаться съ тѣмъ кругомъ, въ которомъ она живетъ. Въ Римѣ она была въ непроходящемъ восторгѣ отъ искусства, потомъ я ее нашла въ Петербургѣ [544]влюбленной во дворъ и большой свѣтъ.

Кити, какъ всякая женщина, не безъ удовольствія слушавшая осужденіе другой [545]женщины, пришла на помощь сестриной золовкѣ.

– Но она [546]необыкновенно религіозна, добра.

– Да, но эта религіозность и добро – принадлежность grande dame извѣстнаго круга, – вмѣшался Вронскій. [547]

– Все таки она [548]очень милая женщина [549]и дѣлаетъ много добра.

Вронскій замолчалъ улыбаясь. Кити обратилась къ Левину, чтобы и его ввести въ разговоръ.

– А вы, Константинъ Дмитричъ, вѣрите, чтобы придворная женщина могла дѣлать добро?

– Придворность, по моему, не мѣшаетъ добру, – отвѣчалъ Левинъ. – Богатство и роскошь мѣшаютъ. И я потому только не вѣрю въ добродѣтельность свѣтскихъ дамъ, что онѣ, раздавая фуфайки по 20 копеекъ людямъ, умирающимъ отъ холода, сами носятъ 4000 рублевыя собольи шубы.

«А какой славный, умный человѣкъ, и наружность какая милая», подумалъ Вронскій на Левина.

Разговоръ [550]не умолкалъ ни на минуту, такъ что старой Княгинѣ, всегда имѣвшей про запасъ, въ случаѣ отсутствія тэмы, два тяжелыя орудія: классическое и реальное образованіе и общую воинскую повинность, не пришлось выдвигать свои запасныя орудія, и графинѣ Нордстонъ некогда и нельзя было дразнить Левина.

[551]Разговоръ зашелъ о вертящихся столахъ и духахъ, [552]и Графиня Нордстонъ, вѣрившая въ спиритизмъ, стала разсказывать тѣ чудеса, которыя она видѣла.

– Ахъ, Графиня, непремѣнно свезите, ради Бога свезите меня къ нимъ. Я никогда ничего не видалъ необыкновеннаго, хотя вездѣ отъискиваю, – сказалъ [553]Удашевъ.

– Хорошо, въ будущую субботу, но вы, Константинъ Дмитричъ, вѣрите? – спросила она Левина.

– Зачѣмъ вы меня спрашиваете? Вы, вѣрно, знаете, что я скажу.

– Но я хочу слышать ваше мнѣніе.

Левинъ пожалъ плечами.

– Я долженъ быть неучтивъ.

– Чтожъ, вы не вѣрите?

– Чтобы вамъ сказать, Графиня? Еслибы почтенная старушка дама, которую вы должны уважать, разсказывала бы вамъ, что у ней каждый день на носу цвѣтутъ померанцы?

– Я бы сказала, что съумасшедшая старушка. Такъ вы меня называете и старушкой и съумасшедшей, – и она не весело засмѣялась.

– Да нѣтъ, Маша, Константинъ Дмитричъ говоритъ, что онъ не можетъ вѣрить, – сказала Кити.

Но [554]Удашевъ съ своей открытой веселой улыбкой сейчасъ же пришелъ на помощь разговору, угрожающему сдѣлаться непріятнымъ.

– Вы совсѣмъ не допускаете возможность? – спросилъ онъ. – Почему же? Мы допускаемъ существованіе электричества, котораго мы не знаемъ, почему же не можетъ быть новая сила, еще намъ неизвѣстная, – сказалъ онъ.

– Когда найдено было электричество, – отвѣчалъ Левинъ, – то только было открыто явленіе и неизвѣстно было, откуда оно происходитъ и что оно производитъ, и вѣка прошли послѣ того, какъ подумали о приложенiи его, а спириты, напротивъ, начали съ того, что столики имъ пишутъ, и духи приходятъ, а потомъ уже стали говорить, что это есть сила неизвѣстная.

[555]Удашевъ съ чуть замѣтной улыбкой посмотрѣлъ на Левина, и, очевидно, понялъ его, но не отвѣчалъ, а продолжалъ свое.

– Да, но спириты говорятъ: теперь мы не знаемъ, что это за сила, но сила есть, и вотъ при какихъ условіяхъ она дѣйствуетъ. А ученые пускай разбираютъ. Нѣтъ, я не вижу, почему это не можетъ быть новая сила.

– А потому, – сказалъ Левинъ, – что при электричествѣ всякій разъ, какъ вы потрете смолу о шерсть, будетъ искра, a здѣсь не всякій разъ, стало быть, это не природное явленіе.

Вѣроятно, чувствуя, что разговоръ принимаетъ для гостиной слишкомъ серьезный характеръ, [556]Удашевъ тотчасъ же постарался перемѣнить его.

– Давайте попробуемъ, – началъ онъ, но Левинъ не могъ никогда привыкнуть къ тому, что въ гостиной не слѣдуетъ говорить толково и послѣдовательно. Ему всегда казалось, что ежели соберутся люди, ничего не дѣлая, то, очевидно, для того, чтобы разговаривать, высказывать свои мысли, и, всегда увлекаясь разговоромъ, говорилъ серьезно то, что думалъ, забывая то, что въ гостиной неприличнѣе всего толковый разговоръ, потому что онъ мѣшаетъ общественности.