Александр Шеллер-Михайлов - Господа Обносковы

— Как это ты так неосторожно ведешь себя! — говорил он ему по окончании всего дела.

— Да что ж тут такого важного? Ну, обыскали, допросили, одним опытом больше прибавилось, вот и все, — смеялся Павел. — От этого не убережешься. Все под полицией ходим.

— С тебя все, как с гуся вода! — смеялся остроте старик и не думал журить своего воспитанника за знакомство с опасными людьми; к таким же опасным людям хаживал и он в былые годы, были они во все времена.

Но не так взглянул на дело Алексей Алексеевич. Узнав о происшествии, он заметил Кряжову:

— Вот до чего доводят разные идеи-то! Эти нигилисты все вверх дном хотят перевернуть, чем бы о деле думать… Вам надо следить за Павлом! Он и себя погубит, и на нас набросит тень.

— Что это ты, Алексей Алексеевич, говоришь? — недовольным тоном ответил Кряжов. — Кто же станет подозревать меня? А он молод, горяч и всегда может проговориться, сколько бы я ни присматривал за ним… И мы были молоды и увлекались… Да и не дитя он, чтобы я стал следить за ним.

— Я не знал, что вы оправдываете эти ребяческие толки о предметах, которых и мы-то с вами не должны касаться, — ехидно заметил Обносков. — Но все-таки советую вам, добрейший Аркадий Васильевич, построже смотреть за мальчиком ради собственного его блага… Тут опасность, а не шутки. Взгляните, сколько сил гибнет теперь ради того, что их не направили, а распустили старики… После поздно будет тужить…

Слабый по характеру старик, несмотря на свое заступничество за поведение Павла, призадумался и в тот же вечер прочел проповедь своему воспитаннику, ероша себе волосы и потягивая галстук.

— Что с тобой, батюшка? — спросил недовольным тоном Павел. — Уж не с Обносковым ли ты обо мне поговорил?

— Да, с Алексеем, — ответил старик. — Он человек осторожный, рассудительный.

— Старая тряпка он! — сердито проговорил Павел. — Но что бы он ни был, а я попрошу тебя никогда не говорить с ним обо мне. Не люблю я подобных опекунов, да и вообще опеки не потерплю… Я уж, слава богу, вышел из детского возраста.

Павел нахмурился; это не ускользнуло от внимания Кряжова.

— Нехорошо, что ты так относишься к Алексею, — попрекнул он.

— Не говори лучше со мною о нем, — раздражился еще более Павел. — Если хочешь, чтобы мы были с тобой друзьями, то не упоминай его имени при мне. На этой точке мы всегда разойдемся в разные стороны.

Кряжов загорячился и стал отстаивать своего зятя.

— Послушай, батюшка, — серьезно сказал Павел. — Потакать твоим похвалам ему я никогда не буду, на ложь у меня нет способности; бранить же его, высказывать все, что я вижу, у меня духу не хватит, и если бы мне пришла необходимость или прямо объясниться об Обноскове с тобой, или уйти навсегда отсюда, то я выбрал бы последнее, — кончил, бледнея, Павел.

— Спасибо за привязанность! — горько произнес старик.

— Ты не сердись. Это любви моей к тебе не убавит, но ты должен же знать, как я, продолжая любить тебя, поступил бы в подобном случае.

После этого объяснения Кряжов дня три дулся на Павла, но отношения Павла к старику не изменились, он был по-прежнему мягок, весел, предупредителен, и старик забыл случайную размолвку со своим любимцем, как за два года перед тем забыл умышленное отсутствие Павла на свадьбе Груни.

Увидав неудачу своей попытки поселить раздор между Кряжовым и Панютиным, озлобясь еще более при виде торжествующей и вызывающей физиономии последнего, Обносков искал новых данных для достижения своей цели, рассчитывая довольно верно, что нужно не много усилий для того, чтобы вывести из терпения строптивого и непокорного врага. Из случайно сказанных различными личностями слов о поездках Павла на пикники и загородные гулянья, Обносков начал с некоторых пор составлять себе очень непривлекательное понятие о поведении молодого человека и, наконец, решился очень обязательно поделиться своими сведениями с Кряжовым.

Старик был как-то в гостях у зятя. Зашла речь о Павле. Кряжов хвалил его.

— Плохо вы за ним смотрите, добрейший Аркадий Васильевич, — промолвил со вздохом Обносков. — Вас ослепляет ваша честная привязанность к нему и ваша доброта.

— Ну, Алексей Алексеевич, ты этого не говори! — горячо вступился Кряжов за своего любимца. Вы ведь у меня все почему-то коситесь друг на друга, так потому и относитесь так строго один к другому… А Павла и посторонний человек не может не похвалить. Это честный, добрый и умный малый. Горяч он, строптив, ну, да это пройдет с молодостью, а ты погляди, как он быстро развился в последнее время, как обо всем трезво судит…

— Не спорю, не спорю, это-то так, добрейший мой Аркадий Васильевич, но…

Обносков вздохнул и остановился, не договорив начатой фразы. У Груни сжалось от страху сердце, она заметила, как по лицу ее мужа скользнула едва заметная насмешливая улыбка.

— Ну, что же ты не договорил? — спросил Кряжов. — Начал и не договорил. Так, брат, обвинять голословно нельзя; если начал, так и досказывай.

Обносков сделал какую-то сострадательную мину.

— Мне неприятно огорчать вас, добрейший мой друг…

— Ты, Алексей Алексеевич, уже огорчил меня, — сухо заметил Кряжов. — Не люблю я недосказанной клеветы! Против нее защищаться даже нельзя.

Обносков вспыхнул, как порох.

— Не клевета-с, Аркадий Васильевич, а правда, — заговорил он скороговоркой и с одышкой. — Недосказанная правда — это так, но только потому недосказанная, что мне тяжело открывать вам глаза…

Груня, вся бледная и дрожащая от негодования, пристально следила за мужем; в эту минуту ей хотелось взять и увести отца из их квартиры.

— Ваш Павел, — продолжал Обносков, взвешивая слова и придавая им особенную важность, — ваш Павел сошелся с развратниками, картежниками и негодяями, для которых нет ничего святого. Среди грязных и циничных камелий, среди отвратительных оргий и пьянства проводит он ночи и пропивает там и свой ум, и свое здоровье, и те деньги, которые вы, надеясь на его честность, позволяете ему брать из вашего стола без счету…

— Это ложь! Это ложь! — с горячностью воскликнули разом Кряжов и Груня.

— Нет-с, это правда… Я знаю из верных источников, я справлялся, — увлекся Обносков.

— Чтобы вооружить отца против Павла? — промолвила Груня задыхающимся от волнения и гнева голосом.

— Нельзя ли помолчать? — проговорил шепотом Обносков, обращаясь к жене. — Я говорю с твоим отцом о близком ему человеке…

— Он точно так же близок и мне, — перебила его жена.

— Я не знаю, может ли быть близким человек тебе только потому, что ты жила с ним под одной кровлей, — сухо промолвил Обносков, зеленея. — Но мне было бы приятнее, если бы, кроме меня, никто из посторонних мужчин не был близок тебе… Назвал же я Павла близким человеком твоему отцу, — продолжал громко Алексей Алексеевич, — потому, что твой отец взялся воспитать его и даст за него, за каждый его проступок, ответ перед людьми и богом.