Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 2

— Я до кутежей не охотникъ, сказалъ онъ.

— Фи, какъ стыдно! вскрикнула Женни; — это очень не хорошо когда мущина скроменъ какъ дѣвушка! Еслибъ я не была женщина…

— Вы были бы не хорошій мущина? засмѣялся Гундуровъ.

— Именно, именно!.. Да вы презлой, — я это очень люблю… Ну, пойдемте, довольно вамъ любезничать! Good night, Lina dear! Я увожу твоего кавалера до границы нашихъ mamans, а тамъ отпущу его кутить въ мущинское царство. Прикажи ему непремѣнно de se donner une petite pointe въ честь твою и здравіе!..

— Прощайте, Сергѣй Михайловичъ, сказала Лина, счастливо улыбаясь всей этой болтовнѣ,- до завтра!..

Когда она вернулась въ свою комнату, ожидавшая ее Глаша вручила ей запечатанную записку:

— Генеральша приказали отдать вамъ предъ тѣмъ какъ изволите спать ложиться.

Лина подошла къ столу и прочла:

«Милая княжна, — писала ей Софья Ивановна, — не знаю какъ увижу васъ завтра утромъ, а нужно мнѣ знать непремѣнно. Ради Бога, отвѣчайте просто, да или нѣтъ: то ли же все ваше расположеніе какъ нынче утромъ? Короче, могу ли я говорить съ вашею матушкой о чемъ вы знаете? Отвѣтъ, прошу васъ, пришлите сейчасъ же какъ прочтете, горничная моя будетъ ждать.

Лина схватила перо, и подъ этими «С. П.» начертила крупными буквами «Да, да и да,» и подписалась полнымъ именемъ: «Елена Шастунова».

— Отнеси сейчасъ горничной генеральши, она не спитъ, сказала она, запечатавъ, Глашѣ.

Глаша не успѣла повернуться, какъ княжна внезапно опустилась на стулъ, нажимая что есть силы грудь рукой, и закусивъ губу чтобы не крикнуть отъ боли.

«Опять, опять, Боже мой! проносилось у нея въ головѣ,- этотъ докторъ въ Ниццѣ былъ правъ, у меня что-то въ сердцѣ: оно не въ состояніи переносить ни муки, ни счастія!..»

— А, Гундуровъ, гдѣ это вы скрываетесь, батюшка? вскликнулъ Духонинъ, завидѣвъ его въ дверяхъ столовой;- къ намъ сюда, скорѣе!

Онъ сидѣлъ верхомъ на стулѣ, уже слегка возбужденный выпитымъ имъ виномъ, и препирался о чемъ-то со стоявшимъ насупротивъ его съ сигарой въ зубахъ дипломатомъ прозваннымъ «больнымъ попугаемъ» (онъ былъ какая-то родня Духонину). Кругомъ нихъ въ волнахъ табачнаго дыма то показывались, то изчезали внимавшія лица Чижевскаго, Факирскаго, Толбухина и Ранцева, безъ фраковъ, со стаканами въ рукахъ…

Дамы и пожилые люди всѣ уже разъѣхались или разошлись по своимъ комнатамъ, вслѣдъ за княгиней Аглаей Константиновной, за которою послѣдовали и Зяблинъ съ Шигаревымъ, хранившіе себя отъ излишествъ. Слуги кончали убирать со столовъ. На среднемъ, уже опростанномъ до-гола досокъ столѣ, уставленномъ стаканами и опорожненными бутылками шампанскаго, въ большой серебряной кострюлѣ варилась жженка. Толя Карнауховъ, взъерошенный и красный, рѣзалъ къ ней тонкими ломтями ананасъ, сопровождая свое занятіе какими-то нецензурными куплетами, которымъ подпѣвалъ вторымъ голосомъ сидѣвшій рядомъ съ нимъ Свищовъ. Кругомъ ихъ кучились молоденькіе офицеры артиллерійской батареи, которыхъ командиръ ихъ, красивый полковникъ Шнабельбергъ, представилъ наконецъ послѣ спектакля хозяйкѣ дома, и которые затѣмъ, отработавъ самымъ усерднымъ образомъ ногами въ танцахъ, чувствовали себя въ настоящую минуту, въ виду новой предстоящей имъ «сладости жизни», въ самомъ счастливомъ расположеніи духа… Огромный кусокъ сахара, уложенный на лезвіяхъ двухъ перекрещенныхъ сабель, ронялъ съ гулкимъ шипѣніемъ свои золотистыя капли въ пылавшій подъ нимъ ромъ, могильно-фантастическій пламень котораго страннымъ образомъ отсвѣчивался на весело взиравшихъ на него молодыхъ, оживленныхъ лицахъ. Одинъ Костя Подозеринъ со своею стерляжьею физіономіей, безмолвно и внушительно помѣшивавшій въ кострюлѣ большою суповою ложкой, походилъ на какую-то каррикатуру Изидина жреца, совершающаго свои заклинанія при таинственномъ мерцаніи сіяющаго ему съ небесъ божества…

На противоположномъ мѣсту Духонина и друзей его концѣ стола помѣщалась другая группа, центромъ которой состоялъ блестящій петербургскій флигель-адъютантъ… Онъ попытался было послѣ ужина ускользнуть незримо изъ столовой, но его замѣтили. Неугомонный Водоводовъ кинулся за нимъ. «Mon cher, mon cher, куда ты? хрипѣлъ и гоготалъ онъ, цѣпляясь за его рукавъ, — за компанію Жидъ удавился; тутъ, братъ, выпивка сейчасъ, и свои гвардейцы, Шнабельбергъ, Подозеринъ, я. Не чванься предъ старыми камрадами!..»

Анисьевъ безпрекословно вернулся назадъ. Онъ съ глубокимъ пренебреженіемъ относился въ душѣ вообще къ «камрадству» и въ особенности къ этому «Сенькѣ пустой башкѣ,» товарищу его по выпуску, но далеко отставшему отъ него теперь по службѣ, и «фамильярство» котораго давно уже коробило его. Но тутъ былъ намекъ на «чванство,» — а этому, по его понятіямъ, «никакъ не надо было дать распространиться»… Но выработанному Анисьевымъ ad usum suum кодексу житейской морали можно было утопить «тонкимъ путемъ» служебное или общественное положеніе лучшаго друга, еслибъ этотъ другъ какимъ-либо образомъ сталъ тебѣ поперегъ дороги, но слѣдовало, рядомъ съ этимъ, держаться строжайшимъ образомъ всѣхъ тѣхъ внѣшнихъ пріемовъ которыми обезпечивается званіе «добраго малаго» и «товарища,» столь цѣнимое въ томъ свѣтско-военномъ кругу къ которому принадлежалъ Анисьевъ. Анисьевъ почиталъ себя вполнѣ въ правѣ смотрѣть на каждаго изъ сослуживцевъ своихъ какъ на пѣшку, годную лишь для комбинаціи того или другаго хода собственной его игры, но зазнаваться предъ ничтожнѣйшимъ изъ нихъ онъ не дозволилъ бы себѣ уже потому только, что въ этой чертѣ «ближе всего сказывается un parvenu,» а быть почитаемымъ за parvenu онъ боялся пуще грома небеснаго…

А потому, какъ ни мало расположенъ онъ былъ теперь пить въ этой компаніи людей, отъ которыхъ онъ не могъ ожидать для себя никакой выгоды, ниже удовольствія, онъ сидѣлъ тутъ со Шнабельбергомъ, Сенькой, и присоединившимися къ нимъ всякими московскими свѣтскими господами и, растегнувъ мундиръ, но сохраняя всё то же сдержанное и изящное выраженіе которымъ неизмѣнно отличалась его придворная; особа, попивалъ шампанское изъ большаго стакана стоявшаго предъ нимъ, и повѣствовалъ, къ величайшей потѣхѣ своихъ собесѣдниковъ, недавнюю пикантную исторію нѣкоей Florence, высланной изъ Петербурга за скандалъ учинённый ею въ одномъ изъ тамошнихъ театровъ.

— Гундуровъ, говорилъ въ то же время Чижевскій, зацѣпляя кончикомъ ботинки ножку сосѣдняго, не занятаго стула, и подвигая его къ подходившему къ нимъ герою нашему, — интересный споръ у насъ идетъ…

— О чемъ?

— О Венгерской кампаніи, промолвилъ Петя Толбухинъ съ лѣниво-насмѣшливымъ пожатіемъ плечъ, говорившимъ: и чортъ ли въ ней!..

— Ну да, да, заговорилъ Духонинъ, Кивая на стоявшаго насупротивъ его дипломата, — онъ вотъ доказываетъ… Повтори то что ты сейчасъ сказалъ: «Политика Россіи»…