Александр Туркин - Тревога

Немного погодя, Аркадій Иванычъ встаетъ, вѣшаетъ осторожно гитару и долго еще бродитъ изъ угла въ уголъ. Потомъ онъ раздѣвается и ложится…

Ночью его разбудилъ глухой стукъ о ставень. Часы показывали двѣнадцать. Никита храпѣлъ на нарахъ. Въ печкѣ погасло, и вѣтеръ въ трубѣ наигрывалъ тише. Стукъ повторился.

— Никита!.. — зоветъ Аркадій Иванычъ.

Сторожъ шевелится.

— Никита!

Никита медленно встаетъ, чешется и бурчитъ въ сторону печки:

— Погасла, жидъ-те изломай…

— Тамъ стучатъ, Никита…

— Гдѣ?

— Тамъ… На улицѣ…

Никита лѣниво встаетъ съ наръ, отчаянно зѣваетъ и ворчитъ:

— Кого это лѣшій даетъ? Таскаются люди по ночамъ…

Онъ уходитъ, и слышно, какъ онъ на дворѣ съ кѣмъ-то кричитъ. Минуту спустя онъ входитъ и говоритъ совершенно спокойно:

— Прохора на седьмомъ придавило…

Аркадій Иванычъ вскакиваетъ съ постели и растерянно глядитъ на Никиту. А тотъ зѣваетъ, кладетъ на печь полѣнья и комментируетъ:

— И всегда это на седьмомъ больше…

— Кто приходилъ? — спрашиваетъ Аркадій Иванычъ.

— Ванька Рыжій…

— Отчего ты не позвалъ его ко мнѣ въ казарму?

— А я думалъ, васъ нечего безпокоить… Задавило, такъ не вернешь…

Аркадій Иванычъ злится, онъ готовъ избить Никиту, но молча надѣваетъ сапоги, куртку и говоритъ сурово:

— Въ которой казармѣ жилъ Прохоръ?

— У старателей…

— Запри за мной дверь…

Штейгеръ выходитъ на улицу. Страшная темень, какъ чернила, залила рудникъ. Лѣсъ рычалъ близко, чувствовалось его влажное дыханіе, но глазъ не видѣлъ его. Аркадій Иванычъ отлично зналъ всѣ тропинки на рудникѣ, всѣ шурфы и шахты. Онъ увѣренно двинулся впередъ, однако тотчасъ же сбился и долго искалъ дорогу къ казармѣ старателей.

Идти нужно было съ полверсты. Всматриваясь впередъ въ густой и жуткій мракъ, Аркадій Иванычъ думалъ, что шахта номеръ седьмой всегда считалась опасной. Въ ней было много штрековъ, крѣпи мѣстами сгнили; зато руда здѣсь считалась хорошей, и люди охотно лѣзли въ эту шахту, Аркадій Иванычъ не разъ просилъ горнаго смотрителя хорошенько укрѣпить опасныя мѣста въ шахтѣ. Смотритель смѣялся, хлопалъ его по плечу, называлъ почему-то «либераломъ», но шахты такъ и не укрѣпилъ. Въ прошломъ году въ шахтѣ задавило одного на смерть, другому отдавило ноги, а нынѣ вотъ опять Прохоръ…

Аркадій Иванычъ идетъ впередъ, и въ памяти его встаетъ высокій, рябой мужикъ, котораго на рудникѣ звали просто Прохоромъ. Рабочій былъ смирный, трезвый и была у него гдѣ-то семья. Каждый мѣсяцъ, бывало, Прохоръ заходилъ къ Аркадію Иванычу и просилъ его сдѣлать надпись на конвертѣ, въ которомъ онъ отправлялъ женѣ деньги. И штейгеръ помнитъ, какъ онъ, съ какимъ-то особеннымъ удовольствіемъ, писалъ Прохору адресъ красивымъ почеркомъ. И Прохоръ, обыкновенно, говорилъ ему просто:

— Благодаримъ покорно…

Потомъ Аркадію Иванычу пришло въ голову, что рабочій даетъ больше, чѣмъ получаетъ. Скверная, старая истина… Ну, почему, напримѣръ, нѣтъ на рудникѣ хоть фельдшера? До завода тридцать верстъ, дорога адская, болотами да кочками… И куда теперь въ эту темень? И кажется рудникъ заброшеннымъ островомъ, гдѣ роются сотни людей подъ землей… И блаженъ тотъ, кто уцѣлѣетъ… Скверная, несовершенная, мерзкая жизнь! Выжимаютъ изъ человѣка всѣ соки и швыряютъ его на дорогу, какъ тряпку… Омерзительная жизнь! Когда на рудникъ пріѣзжаетъ на тройкѣ управляющій, Аркадія Иваныча всегда почему-то охватываетъ злость, и ему хочется каждый разъ сказать какую-нибудь дерзость. Наглый, самодовольный инженеръ… Толстая піявка, грузно всосавшаяся въ жизнь… Что ему за дѣло до другихъ, когда самому даютъ восемь тысячъ жалованья? Что ему, когда сотни людей смотрятъ ему въ лицо, какъ собаки, и ждутъ чего-нибудь человѣческаго? Развѣ этотъ мундирный гиппопотамъ можетъ что-нибудь чувствовать? Нѣтъ, надо бѣжать изъ этого проклятаго мѣста, гдѣ людей считаютъ гораздо ниже бездушнаго куска руды!..

Вдали вдругъ блеснулъ огонь. Немного погодя, Аркадій Иванычъ дошелъ до казармы старателей, щупалъ скобку и отворилъ дверь.

Въ казармѣ было человѣкъ восемь рабочихъ. Всѣ они лежали на нарахъ и, видимо, спали. Маленькая тусклая лампочка стояла на окнѣ, чадила и бросала въ мракъ рыжее пятно. Одинъ рабочій поднялъ голову и привсталъ на нарахъ.

— Здравствуйте… — сказалъ Аркадій Иванычъ.

— Пожалуйте…

— Чего у васъ? Говорятъ, несчастіе?..

Рабочій почесалъ спину и проговорилъ:

— Прохора на седьмомъ стукнуло…

— Чѣмъ?

— Да породой… Обвалилась малость.

— Живъ?

— Живъ…

— Гдѣ онъ?

— А вонъ лежитъ…

Рабочій показалъ на человѣка, неподвижно лежавшаго у стѣны. Онъ казался спящимъ и былъ прикрытъ азямомъ. Штейгеръ взялъ лампочку и поднесъ ее къ самому лицу спящаго.

— Что, Прохоръ? Не спишь?

Прохоръ открылъ глаза. Лицо его было мертвенно-блѣдно и казалось сѣрымъ. Глаза смотрѣли тускло.

— Ушибло, Аркадій Иванычъ… — прохрипѣлъ онъ.

— Въ которое мѣсто?

— Грудь… Вздыхи, должно быть, отшибло… Дышать трудно…

— Ну, какъ же теперь? Въ заводъ надо, къ доктору… Поѣдешь?

— Куда теперь!.. Темень… Натрясетъ… Подожду до утра…

— Смотри, какъ знаешь… А если хуже будетъ?

— Ничего… Какъ-нибудь…

Прохоръ дышалъ хрипло и рѣдко. Лицо казалось чернымъ и тусклымъ.

— Можетъ, чего надо, Прохоръ?

— Вотъ только деньги… Завтра перешлите женѣ… Пожалуйста… Вытащите сами…

Больной показалъ на штаны… Аркадій Иванычъ полѣзъ въ карманъ и вытащилъ платокъ, въ которомъ оказалось десять рублей.

— Напишите ей… сами… Будьте добренькій… — хрипѣлъ Прохоръ.

— Хорошо, Прохоръ… Сдѣлаемъ… А завтра надо будетъ все-таки въ больницу. Слышишь?

— Слышу…

— И какъ это тебя угораздило?

— Пожадничалъ… Хотѣлось кубъ доработать… Побольше, молъ, заработка… Не поберегся…

Прохоръ закрылъ глаза и замолчалъ. На нарахъ храпѣли. Люди спали, какъ мертвые. Лампа гасла и воняла. Вѣтеръ потрясалъ казарму. Все казалось сѣрымъ, безжизненнымъ и убитымъ.

— Ну, прощай, Прохоръ…

— Прощайте…

— Утромъ навѣщу…

— Покорнѣйше благодаримъ.

Аркадій Иванычъ поставилъ лампу на окно; вышелъ изъ казармы и опять провалился въ темень. Онъ шелъ и думалъ, что завтра обязательно увезетъ Прохора въ заводъ, а самъ непремѣнно откажется отъ службы… Чортъ съ ними, въ самомъ дѣлѣ! Въ глухомъ лѣсу, гдѣ бродятъ одни медвѣди, брошены люди, и нѣтъ никому до нихъ дѣла. И кажется, что весь воздухъ, вся эта кромѣшная темь пронизаны однимъ жаднымъ и дикимъ крикомъ:

— Руды… Руды… Руды…

Вѣтеръ хлесталъ кругомъ и взвизгивалъ, какъ сумасшедшій. Лѣсъ рокоталъ глухо и гнѣвно. Аркадій Иванычъ пришелъ въ свою казарму, медленно раздѣлся и легъ спать. Случайно взглядъ его упалъ на гитару. Она показалась ему лишней и нелѣпой.