Николай Телешов - Начало конца

Однажды в квартиру, где жил Девяткин, принесли раненых дружинников. Их было трое: один был ранен в обе ноги, у другого пробита была голова, а третьему пуля попала в живот, и он через день умер. Жильцы потеснились и приютили больных, оказывая по очереди им внимание и помощь. Перевязывать раны приходила молодая девушка, фельдшерица. Раненых кормили, занимали, развлекали, и они чувствовали себя как дома, среди друзей. В свою очередь и они рассказывали о событиях. Один, немолодой уже, человек, говорил, как на его долю выпала задача "взять в работу московский гарнизон", то есть беседовать с солдатами и убеждать их не стрелять в народ, когда затеется дело; как потом они выстроили первую, самую надежную баррикаду у Курского вокзала, на Владимирском шоссе, и с насыпи на мостовую сбросили с рельсов товарные вагоны, как наделали щелей и из-за грузов вели перестрелку с казаками. Другой рассказывал о том, как им поручено было штабом отбить конфискованное оружие, которое на ночь было свезено в полицейский участок у Рогожской заставы; темень была страшная, в двух шагах не видать было человека; подбираться к участку стали по двое, по трое со всех сторон и вдруг, по сигналу, разом бросились в атаку, но тут неожиданно загорелся над соседними банями дуговой фонарь, который до этого не горел, и всех выдал; затрещали пулеметы и ружейные залпы.

- Всем бы погибнуть, да товарищ один догадался: выстрелил в фонарь вдребезги! Впотьмах наши и скрылись и меня унесли с собой.

Девяткин внимательно слушал рассказы и молчал, но иногда ему хотелось самому пойти хоть на минуту и постоять под пулями.

Но вот однажды пришли товарищи в мохнатых овечьих папахах, в ременных поясах, в валенках и заявили, что сейчас необходимо перенести больных в безопасное место, так как баррикады защищаться больше не будут: силы восставших истощены. Квартирантам под страхом ответа воспретили говорить, что в квартире у них были раненые. После этого они подняли на носилки обоих больных и унесли их куда-то по холоду и студеному ветру, во тьму улиц и переулков. Жуткое осталось от всего впечатление у Девяткина и у других жильцов. Все понимали, в чем дело, и никто не проронил ни слова. Молчание было сильнее слов.

Под влиянием фактов и слухов боевое настроение быстро пошло на убыль. Магазины заторговали, в булочных появился белый хлеб, кое-где по фабрикам начали становиться на работу, а по улицам разъезжали патрули, и Москва мало-помалу начала возвращаться к прежней жизни. Но железные дороги все еще стояли без движения.

Ларион Иванович решил уйти из Москвы хотя бы пешком. Двадцать верст не такое уж расстояние, чтобы его не осилить, да, кроме того, к заставам тронулись обозы, началось повальное бегство в деревни. Во все заставы с утра до ночи ехали и шли навьюченные пожитками люди. Сговаривались группами человек по десяти, покупали, кто мог, лошадь и упряжь и покидали Москву. Вошел в одну из таких групп и Ларион Иванович. Тоска по семье стала так велика и мучительна, что он продал кое-что из пожитков, купил себе место на возу и ранним утром, часов в шесть, когда было еще темно, выехал с попутчиками за заставу, а к обеду был уже в Люберцах. Одновременно с ним пришел к его жене младший брат ее, Федя Щукин, юноша лет восемнадцати, с красивым лицом под темным крестьянским загаром, с добрыми голубыми глазами, простой и сердечный малый. Пришел он с родины, из Владимирской губернии, в надежде что-нибудь заработать, потому ч го дома стало нечего есть.

И старший брат его, Сергей Щукин, и сестра, Екатерина Девяткина, относились к нему, как к мальчику, называли его "братиком" и очень любили его. И Ларион Иванович смотрел на него как на сына или племянника и тоже называл всегда братиком, считая его за милого подростка, но не за мужчину, поэтому ни брат, ни зять не находили возможным посвящать его в свои дела и ничего ему не рассказывали. Сергей Щукин даже с некоторой строгостью говорил ему:

- Ни в какие дела не суйся, Федя. Наши дела тебя не касаются. Не лезь, где тебя не спрашивают, не любопытствуй понапрасну. А когда ты нам будешь нужен, мы тебе сами скажем, и куда тебя пошлем, туда и пойдешь без разговоров. Так-то, братик!

Его приютили по-родственному, кормили и поили, а он за то стал выполнять все хозяйственные работы: пилил и колол дрова, натаскивал воду из общественного колодца, чистил двор и занимал детей, для которых стал вскоре первым приятелем. В хозяйстве водворился хороший и прочный порядок, невольно нарушенный за последнее время.

- На заработки идти сейчас не годится, - останавливал его брат Сергей. - Поживи пока у нас, а там, что дальше делать, - увидим.

- Я согласен, - отвечал юнец. - Только вот надо бы старикам послать хошь денег, хошь гостинцу. А то им невозможно без поддержки.

- И старикам пошлем, в обиде их не оставим. А сейчас время не такое. Потерпи, уважим и стариков. Они и нам не чужие.

- Тебе виднее, - покорно соглашался братик и шел на домашние работы без возражений и с удовольствием, сияя своими голубыми глазами и юным загорелым лицом, с искренним желанием всем добра.

Когда Ларион Иванович ехал на возу от московской заставы по шоссе, то возле станции Перово, где они остановились было передохнуть и попить чаю, которого нигде не могли найти, он увидел изумившее его явление. Уже несколько дней депо бездействовало, и паровозы во множестве стояли у станции замороженные, омертвелые, в том случайном беспорядке, в каком застала их новая декабрьская забастовка. В паровых трубах замерзла вода, и пар обратился в лед, а на путях стояли товарные вагоны в таком огромном количестве, что Девяткин определял их не менее тысячи. И все это железнодорожное хозяйство, еще недавно полное жизни и движения, было теперь мертво. Но вокруг кипела иная жизнь, бурная, алчная, непокорная. Местное население и наехавшие из окрестных деревень крестьяне разбивали груженые вагоны и наскоро, впопыхах, задыхаясь от тяжести и волнения, уволакивали куда-то во тьму и неизвестность тюки, куски мануфактуры, короба с галантереей, съестные продукты, бакалейные ящики, гвозди, войлок, сапоги, посуду, краски, дрова. Говорили открыто, что дележ идет уже с неделю и теперь уже подбирают остатки мужики, наехавшие издалека. Дружинники и сознательные рабочие ничего не могли с этим поделать; они и стыдили людей и грозили им, но не стрелять же в самом деле в народ.

Спутники Девяткина тоже приволокли себе каждый по мере сил, что подвернулось под руки, и смеялись над ним, что он пропускает такой исключительный случай. Но Ларион Иванович решительно и резко отказался от всякой выгоды.

- Мне чужого не надо. Сам заработаю, что нужно.

Трудом своим достану, а не то чтобы что...

Он умолк, не желая раздражать попутчиков, но мысленно был против них, когда подвода тронулась дальше в путь и компаньоны его с увлечением начали высчитывать стоймость добычи.