Михаил Кузмин - Парнасские заросли

Вторым событием, если не чисто поэтическим, то, во всяком случае, из области поэтических увлечений, является необычайная популярность Ахматовой. Конечно, прекрасная и печальная поэтесса давно пользовалась заслуженною известностью, но теперь сделалась любимицей публики. Может быть, случайно совпало это со смертью Блока. Дело идет не о какой-нибудь замене или измене, но очевидно, сердце, даже коллективное, боится пустоты. Конечно, ни вины, ни заслуги самой Ахматовой в этом обожании нет, но есть опасность, или, вернее, может оказаться таковая. Публика ленива и требует от своих любимцев повторений и перепевов, которые всегда знаменуют застой, и, следовательно, и смерть творчества. В последней книжке «Anno Domini» (я не буду говорить о «Подорожнике», целиком вошедшем в «Anno Domini») Ахматова осталась на высоте предыдущих книг, покуда не сдвигаясь в сторону. И хотя некоторые, стихотворения несколько предвещают новый путь, встречаются, к сожалению, и повторения излюбленных тем и приемов, не знаю, бессознательные ли. Издавна любя острый и волнующий талант Ахматовой, я позволяю себе напомнить об опасностях и тягостях доставшегося ей положения. Общество везде лениво и не любит перемен в своих любимцах, русское же общество, кроме того, и неблагодарно.

«Они любить умеют только мертвых». Но, кажется, с пушкинских времен, может быть, под влиянием некоторых положений футуризма, пришедшихся как раз по плечу нашей публике, у нас и это умение начинает утрачиваться. Литературные поминки по А. Блоку доказывают это.

Третьим поэтическим событием я считаю выступление Анны Радловой («Корабли»). Я имел случай уже высказываться как по поводу этой книги, так и относительно первого сборника того же автора. Кроме того, я имею счастье знать стихи, написанные после «Кораблей», которые, вероятно, в скором времени будут изданы. Быстрый и органический рост подлинного дарования Радловой очевиден для всякого непредубежденного человека. Противодействия этому оригинальному и единоличному началу со стороны разных «поэтических» организаций, приемы, отнюдь не поэтические, борьбы только подчеркнули значительность этого явления. Не прощали Радловой и того, что она не являлась атомом какой-нибудь ячейки, и того, что она не сидела у ног студийных учителей, и того, что современность слишком патетично и глубоко отразилась в ее стихах, не прощали ей лирического восторга, свободного стиха, рифм «кровь» и «любовь», вплоть до ее наружности. Конечно, главным образом не прощалось выступление незарегистрированное и несомненная подлинность ее таланта.

Некоторый шум лопнувшей петарды произвел сборник Ел. Полонской «Знаменья». Но мне кажется, что этот шум, полезный, может быть, для распространения книги, привлекши внимание к нескольким неприятным и слабым пьесам, помешал разглядеть действительные достоинства сборника, написанного коряво, не по-русски, часто несамостоятельно, но имеющего известную лирическую напряженность и тон.

Из известных поэтов, проживающих в Москве, выпустили сборники В. Брюсов, Р. Ивнев, С. Есенин и Клюев. «Последние мечты» и «Миг» Брюсова исполнены искреннего, почти наивного лиризма, редко встречающегося у этого писателя. Особенно неожиданно и радостно это было после предшествовавших книг, в частности, после опрометчиво обнародованных «Опытов», на основании которых можно было предположить, что автор всецело уйдет в область педантической, детской и несколько комичной формалистики.

Р. Ивнев и С. Есенин крепнут и расширяются, не меняя своей сущности с переходом в разные школы.

Из ряда единоличных и коллективных листовок можно запомнить стихи Кусикова и Буданцева.

Подражательная ловкость Шершеневича не без успеха эксплуатирует на этот раз приемы и словарь Маяковского.

В Москве же находится достойная всяческого внимания Марина Цветаева, но книг ее, насколько я знаю, не выходило, равно как не появилось виртуозных, несколько холодных произведений Б. Пастернака.

Ничего, к сожалению, не слышно и о новых книгах Вячеслава Иванова, может быть, и вышедших на Кавказе.

Прекрасный и одинокий поэт Сологуб выпустил четыре книги стихов, в которых еще яснее заметно то просветление и умиротворяющая личность, что начались уже с «Очарования земли». Я имею в виду главным образом «Фимиамы» и «Одну любовь». Попадающиеся в них демонизмы и невинное богоборство звучат уже отголосками давно пройденной стадии и отчасти нарушают сладостную и сумеречную тишину последних книг.

Промелькнувший таинственным оборотнем А. Белый сделал событие главным образом своей «Эпопеей», которую можно было бы назвать «Слезное позорище борьбы создателя и разъединившихся составов или наглядный опыт подмены органического создания механическими ухищрениями», но и в поэме «Последнее свидание», несмотря на великолепные строчки, лабораторная сторона модных опытов так выставлена напоказ, что может оказаться куда зловреднее, чем ребяческие «опыты» Брюсова.

Только к концу замечаю, что совсем упустил из виду самим же мною предложенные деления. Воспользуюсь ими хотя бы теперь. Из десятков книг лирическое содержание можно найти в книге Г. Адамовича «Чистилище» и И. Оксенова «Роща».

Узко взятая тема материнства не спасает книги Шкапской «Mater dolorosa», где искренние, может быть, но совершенно беспомощные и банальные стихи не доходят еще до области искусства.

Темой же, пожалуй, можно объяснить и некоторый облик стихов Вс. Рождественского («Лето» и «Золотое веретено»). Но выучка и какая-то лакированность стиха не дают заметить за ними лирического веяния, которое, может быть, и есть там.

Формальная (и своя) прелесть книги Г. Иванова «Сады» так очевидна, что даже крошечную элегичность и слабенькую сладость готов принять за формальность.

Не думаю, чтобы насильственная фантазия и полнейшая безответственность механического воображения могли считаться за какую-либо тему или своеобразность. Между тем у И. Одоевцевой, кроме этих свойств и легкого письма – ничего нет. Притом и самый метод диванного мифотворчества и высасыванья из пальца фантастики применялся и рекомендовался уже Гумилевым. Попытки повторить ахматовские штампы у Одоевцевой не удаются.

Книги Оцупа и Нельдихена мне представляются чисто упражнениями в модных приемах, часто (особенно у первого) занятными и ловкими.

Пролетарские поэты, будучи связаны самим кругом тем, обуславливающим смысл их объединения, принуждены вращаться в недостаточно новой и давно использованной области. Тем труднее тут выделиться индивидуальностям и тем приятнее отметить сборники Садофьева и Бердникова. М. Лозинский, Пяст, Вл. Ходасевич, М. Шагинян и Верховский новых сборников не обнародовали.