Владимир Одоевский - Петербургские письма

Ну, уж была мне гонка за мои восторги, – едва я ушел от матушки, как дядюшка, несмотря на то, что у него в это время был доклад, и тетушка, несмотря на то, что еще было 9 часов утра – явились у нас с визитом – обласкали матушку – начались расспросы – можешь себе представить ее смущение перед дядюшкой. Она извинила меня, как могла, но мне сказала, что мой поступок показался ему странным, и что мне не надлежало бегать со двора прежде, нежели я представился дядюшке. Признаюсь, что это происшествие немного расхолодило мои восторги – уж не в Москве ли я? – подумал я; неужли и здесь обращают внимание на такие мелочи? – Матушка не дала мне докончить моих размышлений – и едва я успел переодеться, как она повела меня к тетушке, в которой я нашел премилую женщину, хотя гордую с виду. Я извинился перед нею в своей невежливости, складывал всю вину на необходимость отправить письмо, просил ее меня извинить перед дядюшкой и проч., и проч. Мы проговорили с ней добрых полчаса. Сказать тебе, о чем мы говорили, невозможно, ибо мы ни слова не сказали по-русски, а французский разговор, особенно при первом свидании, составляется из такого количества летучих фраз, что их не прикуешь к бумаге. Скажу только, что между тысячами предметов дело коснулось и Литературы. Матушка не могла утерпеть, сказала, что и я литератор. Тетушка тотчас спросила, на каком языке я пишу; я закрасневшись и в смущении проговорил: «en Russe!» [3]Как ты думаешь, что мне отвечала тетушка? – Она не только похвалила меня за это, но прибавила, что терпеть не может, когда русские, презирая свой язык, принимаются писать на иностранном. – Что, сударь, каково? Найди мне хоть одну московскую даму, разумеется, пожилую, которая бы решилась произнести такое суждение? Что ни говори, а Петербург сотнею лет обогнал Москву. В ту минуту вошедший человек прервал наш разговор, доложив, что дядюшка дожидается меня в кабинете. Как тебе объяснить впечатление, которое сделал на меня благодетель нашего семейства – право, не знаю. Не хочу не договорить и боюсь проговориться; итак, скажу коротко: я, было, прикинул к обнаженной голове моего дядюшки Галлееву систему: она была не в его пользу; но я хочу лучше верить моему внутреннему чувству, а оно заставило меня найти то выражение доброты, той снисходительной терпимости, которою я более всего дорожу в людях. Правду сказать, при этом свидании мое самолюбие-таки пострадало немного, ну, да так и быть. Сначала, помня наставления матушки, я было хотел извиниться перед ним в моей невежливости, но, как кажется, матушка ошиблась: я заметил, что дядя был изумлен моими извинениями, – верно, он не обратил и внимания на мое отсутствие, а своими извинениями я только надоумил его, что сделал неучтивость, и хитрый старик притворно нахмурил брови. – Но лицо его скоро прояснилось, он не дал мне слова сказать о моей благодарности за все его благодеяния, оказанные нашему семейству, и тотчас начал спрашивать, где я учился, как будто матушка двадцать раз не писала ему об этом! отчего я так долго не соглашался на его предложение вступить при нем в службу, чем я занимался, вышедши из школы. Я отвечал, как мог, но плохо бы мне было, если бы не помогла тетушка. Она расхвалила меня до невозможности, рассказала о моих литературных подвигах. – «А что вы писали?», – спросил меня дядюшка, – я подумал и с тайною надеждою изумить и порадовать старика назвал мою прошлогоднюю повесть, знаешь, ту, которую журналисты без ума расхваливали и читатели приписывали то тому, то другому известному автору, – назвал, ожидал восклицаний, комплиментов, приготовлялся краснеть и скромничать – что же? «Я не читал эти книги, – отвечал мне дядя равнодушно, – но все равно, это очень хорошо, это набивает руку». Набивает руку! набивает руку! – подумал я, и кровь поднялась мне в голову, но уже не от застенчивости. – Как! лучшее мое произведение, писанное от души, обделанное с величайшим тщанием и, может быть, – с тобою говорю откровенно – произведение, к каким не приучили наши писатели публику, это произведение годится только набивать руку, и даже мой родной дядя не читал его! – Но скоро, вспомнивши новый род жизни, который предпринимаю, я угомонил авторское самолюбие и старался впиваться в слова дядюшки, который толковал мне, что теперь занятия мои будут гораздо важнее, что в службе надобно работать головою, что он завтра же повезет меня к князю Воротынскому, его старинному другу и будущему моему начальнику.

Вчера дядюшка меня возил к князю Воротынскому. Не могу тебе описать неприятного впечатления, которое сделал на меня этот человек: представь себе высокого сухощавого старика, лицо важное до равнодушия; взор спокойный до нечувствительности, размеренные движения; бесцветные слова; не улыбку – но какое-то желание улыбаться. Он сделал мне почти те же вопросы, что и дядюшка; не дождался ни на один ответа; обещал представить своей жене; пригласил меня к себе ездить по вторникам; позвал одного из своих секретарей, поручил меня ему, велел приготовить просьбу, все это приправил несколькими пошлыми истинами и комплиментами и, отошедши с дядею к окошку, поклоном своим дал мне знать, чтобы я оставил их одних. Я побрел за моим начальником под нумером вторым в княжескую канцелярию. Надобно было пройти несколько комнат, и ты не можешь себе представить, как мой Иван Гаврилович Глинцев (так называют моего будущего начальника) извивался передо мной во всю дорогу; как мне расхваливал то моего дядюшку, то князя; то князя, то дядюшку, то поручал себя моему расположению, то обещал мне свою дружбу, тряс мою руку – но вошли мы в канцелярию – и все переменилось: мой Иван Гаврилович, низенький, толстенький человечек, с кудрявыми, чопорно расчесанными волосами, краснощекий, без всякого выражения в лице, прищурил глаза, закинул голову назад, обдернул манжеты, поправил на них свой Анненский крест, опустил руки в карманы и вошел преважно в двери первый. Все засуетилось при его входе; низшие чиновники, мои будущие товарищи, вытянулись в струнку, едва он удостаивал их внимания, говорил, не смотря на них, отвечал, не слушая; – со мною, правда сказать, он обращался ласково и благосклонно, но все не так, как в ближней комнате. Мои товарищи уже все смекнули – и чей я племянник, и кто мой дядюшка и подавали мне бумагу для написания просьбы и уступали мне место. Все это показалось мне довольно гадко, но я скрепил сердце и, когда дядюшка, вышел от князя, позвал меня ехать с собою, я утешал себя мыслию, что c'est une conse-quence [4], необходимое следствие.

…Душевно радуюсь, любезный мой Вячеслав, что ты упорствуешь в твоем намерении служить. Такая решительность – чудо, оно в первый раз с тобою случается. Сердись на меня, как хочешь, но я тебе повторю то же, что несколько раз говорил: я так же, как и ты, постигаю пользу и необходимость служить, и, если бы не мои больные глаза, то, верно, променял теперешние мои занятия на какое-либо место, где бы я деятельнее мог быть полезным государю и Отечеству. Но ты – совсем другое дело: ты не имеешь той твердости характера, того сосредоточенного внимания, той деятельности, той постоянной привычки к занятиям, которой требует служба, без которой ты будешь весьма плохим и неисправным чиновником, в тягость начальнику, предметом ненависти для твоих товарищей, упреком для твоих покровителей. Ты теперь уверен в противном, но ты обманываешь самого себя, тебе и служба нравится потому, что ты ее поэтизировал, ибо ты Поэт, мой друг, и больше ничего: твоя мечтательность и рассеянность погубят тебя, беспрерывные и сначала, может быть, мелочные занятия скоро надоедят тебе, ты промечтаешь в своей постеле и опоздаешь в канцелярию, промечтаешь над какою-нибудь ведомостью и не подашь ее к сроку; тут ты будешь принужден извиняться, унижаться, что совсем не в твоем характере, а потом, когда какой-нибудь из твоих товарищей, низший тебя и по способностям, и по познаниям, опередит тебя, твое пиитическое самолюбие будет оскорблено и – увы, мой друг! – прежде, нежели ты достигнешь той степени, где служба становится в самом деле поэзией – если и достанет в тебе столько твердости, и если и не выгонят тебя со службы, – ты непроизвольно испытаешь и зависть, и желание повредить своим соперникам и желание поддержать свою лень покровителями, – словом, все те мелкие страсти, которые тебе непонятны и – которые в порядке вещей. Дай Бог, чтобы мое пророчество не сбылось, – я могу ошибаться, ибо знаю свет только понаслышке, но одно, в ем я уверен, это то, что твое отступничество от Поэзии не долго продлится, и сверх того всего, что я выше говорил, я нахожу доказательство в самом твоем последнем письме; находясь в Петербурге, ты вообразил себе, что ты в иностранном городе и – ну восхищаться. Помилуй! такая дребедень прилична ли важному, хладнокровному чиновнику? Смотри, душа, чтобы это чувство не отразилось и в твоих занятиях по службе, чтобы ты о русских делах не стал судить немецким умом, русские правила подгонять под немецкие принципы и русский дух не сделался бы тебе непонятен потому, что ты будешь искать в нем немецкого. Космополитизм, моя душа, хорош в филантропической диссертации, а в службе не только никуда не годится, но даже вреден…