Лев Тимофеев - Играем Горького

Телкины друзья понравились Протасову. Трогательные великовозрастные дети: всё в их жизни зыбко, все неопределенно - всё впереди. И Верка Балабанов, провинциальный демон, и простенькая, живая и смешливая Василиса, не отрывающая влюбленного взгляда от своего Базыкина, и сам Гриша Базыкин, спокойно, уверенно и дерзко отказывающийся раскладывать жизнь по знакомым полочкам: нет, долой Булгакова, долой Горького, долой устоявшиеся каноны... "В школе нас учили, что материя первична, а сознание или даже дух вторичны, - сказал он вчера, держа на ладони низкий стаканчик с водкой так, словно это был череп Йорика. - Но с какой стати материя начинает мыслить? Ей это зачем нужно? Случайно, что ли? То есть вся жизнь - результат нелепой случайности? Нет, материализм - это бред какой-то". "Всё и вся мыслят только от скуки, когда нет других развлечений, - сказал Верка. Он полулежал на диване тоже со стаканом в руке и задумчиво глядел в потолок. - Материя, дух... ах ты мой Шекспир ненаглядный, тебя волнуют пузыри земли..." Протасов давно отвык от студенческих тусовок, забыл, что можно, выпивая, полночи толковать о духе и материи, о мировосприятии Горького или о нравственном сломе (или подвиге?) покойного Эфроса, с подачи властей принявшего "Таганку", когда Любимов остался на Западе.

Когда-то "Таганка" была для Протасова своим театром: еще школьником он свел знакомство с радистом, который через боковую дверь проводил его в радиорубку. "Мастера и Маргариту" Протасов посмотрел раз шесть или семь. И "Преступление и наказание". И "Гамлета" с Высоцким.

В восьмидесятом, он, конечно, посчитал своим долгом прийти на похороны Высоцкого. И в жаркий июльский полдень в давке, в потной, возбужденной толпе на Таганской площади получил едва ощутимый укол под лопатку и в первое мгновение не придал этому значения, решил: кто-то хулиганит, - но к вечеру почувствовал себя плохо и еле добрел до дома. Он стал задыхаться, кожа приобрела какой-то красно-лиловый оттенок и так натянулась, что, казалось, вот-вот начнет лопаться. Родители страшно испугались, вызвали "скорую", но врачи не знали, что делать, не знали, что за гадость введена в организм. Лучше ему стало только под утро, но все-таки дня два он провалялся в постели. На площади, как потом говорили, укололи многих. Но что это было? И кто? Маньяк? Гэбуха, озлобленная тем, что Высоцкому устроили народные похороны? Впрочем, гэбуха - те же маньяки. Структурированная шизофрения.

Протасов был тогда юным студентом факультета журналистики, яростным говоруном и спорщиком, с упоением читал любой попадавший в руки "самиздат" и каждый вечер перед сном, прижав ухо к пластмассовым ребрам динамика, сквозь вой глушилок слушал западные "голоса". Его вышибли с четвертого курса. В дискуссионном клубе он толкнул речь, в которой были и явная поддержка Юрия Любимова, и менее явная, но хорошо угадываемая апология Московской хельсинской группы и даже восхищение Андреем Дмитриевичем Сахаровым. И самое главное - вопрос, обращенный к аудитории: "А мы сами сумеем жить не по лжи?" Секретарь факультетского парткома предложил компромисс: ему не нужен был скандал, и он готов был обернуть дело так, что это, мол, спланированное выступление, если угодно, провокация - чтобы подхлестнуть аудиторию к более активному выражению мнений.

Словом, пришлось выбирать между исключением и славой провокатора. И он, понимая, каким ударом исключение будет для родителей, уже готов был принять парторговский компромисс и остаться: его левацкие взгляды хорошо знали на факультете, кто поверит в его неискренность? "А потом они сделают из тебя регулярного стукача", - с печалью сказал тогда Крутов. Окончательно дело решила Лара, подруга Протасова, будущая жена: "С ума сошел - соглашаться? Что я потом скажу нашим детям?" Она слышала "по голосам", что так говорила жена какого-то заколебавшегося и готового к отступничеству диссидента, и эта формула произвела на нее сильное впечатление. Детей у них не было и не ожидалось, но Протасов подал заявление и забрал документы - это был самый мирный выход из ситуации, и секретарь парткома на него согласился, впрочем, без особой радости, сожалея, видимо, об упущенной добыче.

А через три года Протасова посадили: он переписывал и продавал кассеты с песнями Высоцкого, Галича, Окуджавы и церковными песнопениями, которые тогда пользовались особенным спросом в интеллигентской среде.

Кассетный бизнес в начале восьмидесятых был довольно прибыльным, и Протасов быстро поставил дело: к концу первого года на него работало уже человек тридцать, он открыл точки в Ленинграде, Киеве, в Прибалтике, по областным городам. Чистые кассеты он получал из Финляндии и через Владивосток - из Японии. К моменту, когда его арестовали, он успел заработать достаточно, чтобы купить двухкомнатную кооперативную квартиру в Теплом Стане (оформили на Лару). Там его и взяли: выбежал утром в лесопарк сделать зарядку, а когда вернулся, его уже ждали в подъезде человек десять оперативников. Поднялись с обыском, нашли четыре японских двухкассетника, на которых чуть ли не круглосуточно шла перезапись, сотни две готовых кассет. Лара в едва накинутом халатике стояла в дверях большой комнаты и курила, прикуривая одну сигарету от другой. В комнате висел сизый дым. Человек, руководивший обыском, мягко попросил ее пройти на кухню: мол, дышать нечем. "Палач!" - внятно сказала она ему. Но на кухню все-таки ушла.

Квартиру не конфисковали только потому, что Ларкин папа (человек засекреченный, то ли летчик-испытатель, то ли физик-ядерщик) написал заявление, что это он дал дочери денег на покупку квартиры, к которой "этот подонок и отщепенец, заслуживающий самого строгого наказания", не имеет никакого отношения. Дело, действительно, могло обернуться весьма серьезно, поскольку на одной кассете обнаружилось записанное с эфира интервью Солженицына: для себя писал, не для продажи, и намеревался, прослушав пару раз, тут же стереть, но не успел.

"Надо бы пустить тебя по семидесятой - "антисоветская агитация и пропаганда", - семь и пять "по рогам" (то есть ссылка), но пожалели молодого и зеленого", - врал следователь-гэбэшник. К тому времени Протасов уже почти полгода смотрел на мир сквозь портянки, развешанные для просушки в камере, где на двадцать спальных мест было прописано полсотни зэков, из которых десять болели туберкулезом, а еще пятерым нужна была срочная психиатрическая помощь, - и хорошо усвоил, что здесь никто никого никогда не жалеет. Он уже понимал, что начальство по-своему правильно рассудило: из фарцовщика средней руки не следует создавать еще одного "мученика совести". Его приговорили хоть и по максимуму, но всего лишь за спекуляцию, правда, в особо крупных размерах.