Лев Тимофеев - Играем Горького

Никто не ответил. Участковый ждал: он хотел убедиться, что указание услышано и будет выполнено. Но все молча пили кофе. Актеры умели держать паузу: один жестом попросил сахар, другой молча налил молока себе и соседу и тот так же молча поблагодарил кивком головы. "Ну, мне что, наряд вызывать?" - Старлей повысил голос, но на слове "наряд" дал петуха. "Садись с ними, командир, сначала позавтракаем", - спокойно сказал Верка Балабанов и сделал широкое движение рукой, приглашая участкового к столу. До поступления в театральный институт Аверкий Балабанов уже окончил училище в родном городе, и его даже хотели ввести на роль Воланда в местном театре. Он знал, как придавать своему голосу интонацию спокойной, немного утомленной, но все-таки непререкаемо властной силы. "А ты, мент, и вправду садись за стол, - мягко сказал Гриша Базыкин, - ты же нам не чужой". Балабановская жена Василиса, Васька, тут же поставила на стол чистую чашку. Все-таки старлей давно знал жильцов этой квартиры и уважал их. Даже робел перед их красотой, перед свободой, с какой они общались друг с другом, наконец, перед их талантом. Однажды он хорошо выпил тут и навзрыд плакал, слушая, как Гриша Базыкин, сняв со стены гитару, пел Высоцкого: "Идет охота на волков, идет охота!.. Кровь на снегу и пятна алые флажков!.." И какая разница, часом раньше они уедут, часом позже? Подождем. Он нашел на стене крючок и повесил фуражку, пригладил волосы и уже собирался сесть к столу, но тут поднялся этот самый Протасов. Умытый, свежий, уверенный в себе - никаких следов вчерашнего. "Нет, нет, - мягко, но решительно сказал он, жестом останавливая Ваську, готовую налить кофе. - Пожалуйста... Все в свое время, и каждому свое. Командиру некогда. Служба зовет. Верно, командир? - Он снял со стены фуражку и вернул ее на голову старлею. - Пойдем, командир, я доведу до тебя задачу". Спокойно глядя участковому прямо в лицо, он взял его под локоть и развернул к выходу, тот как-то беспомощно оглянулся на компанию и, ни слова не говоря, послушно пошел впереди Протасова. "Вот, дорогой Аверкий, как надо играть Воланда, - сказал Гриша Базыкин, разливая себе и Верке найденные остатки водки. - Но я не люблю Булгакова. И булгаковщину не люблю. И Воланда не люблю. И не люблю, когда он приходит без приглашения и вмешивается в чужие дела. Мне лично живой мент симпатичнее, чем литературный черт... Но, кажется, мы вляпались и теперь играем Булгакова!" И он выпил. "Ты, мой сокол, больше не пей, тогда и чертей видеть не будешь", - обиженно сказала Телка. Все-таки Протасов был ее друг.

Протасов вернулся почти сразу же и первым делом выпил водку, налитую для Балабанова. "О' кей, ребята, все будет в порядке", - сказал он, взял бутерброд и придвинул к себе чашку кофе. Все молчали. "Вы уедете отсюда последними. Через месяц или через два", - добавил Протасов и улыбнулся Телке. "Вы дали ему денег. И теперь они превратятся в нарезанную бумагу", глядя на пустой стакан Балабанова, задумчиво сказал Гриша. Протасов усмехнулся и молча показал большой палец: мол, шутка понравилась. Он спокойно доел бутерброд, допил кофе, посмотрел на часы и встал. "Дорогой мой Станиславский, не берите в голову, - сказал он, остановившись позади Гришки и дружески положив ему руку на плечо. - Не Булгакова играем -Горького, Алексея Максимовича. Пьеса "На дне". Человек - это звучит гордо. Всё - в человеке, всё для человека". "Нет, нет, - сказал Гриша, резко повернувшись к нему, - мне больше нравится другое: человек за все платит сам. И там еще есть другое: когда я пьян, мне всё нравится. Вот это самое главное". Начитанный Протасов охотно подхватил: "Я тоже всегда презирал людей, которые слишком заботятся о том, чтобы быть сытыми. Занавес и антракт. Обещаю вечером продолжить".

Он вышел. И Телка поднялась и вышла вслед за ним. "Не захлопывай дверь, сейчас Ляпа придет!" - крикнул ей вдогонку Гриша Базыкин.

Тёлка

К прозвищу, каким современные молодые люди обычно обозначают девиц безликой породы, пригодных разве на то, чтобы провести с ними бездарный вечер с пивом и водкой, закончить его в постели каким-нибудь безобразным сексом и, расставшись наутро, постараться забыть о них навсегда, - к этому своему прозвищу Телка относилась спокойно. Быть может, потому, что прозвище это - нет, даже не прозвище, а имя - прилипло к ней с раннего детства и имело свой особенный смысл. Называть ее Телочкой, ласково приглушая, пригашая ее настоящее, для русской речи какое-то вызывающе звонкое имя Нателла, стала деревенская бабушка, мамина мама, у которой ребенком она подолгу жила (а сама мама, героиня провинциальной сцены, тем временем моталась по стране - из города в город, от театра к театру и от любовника к любовнику). А еще она не противилась этому прозвищу потому, что оно вполне определяло осознанное и принятое ею если и не актерское, то жизненное амплуа - женщины доброй, ласковой, преданной, в общем-то, неглупой, хотя и немного замедленной в реакциях и поэтому склонной даже о самом простом и очевидном говорить неторопливо и обстоятельно.

И уж, конечно, ни в какой степени не была она шлюхой. И если вдруг и попросила друзей приютить ее на ночь с Протасовым, то были для этого серьезные причины. Вообще-то она, как это уже случалось раньше, вела его ночевать к себе: в этом же доме она и сама жила на третьем этаже, где снимала комнату у высокой худой старухи, носившей массивные серебряные кольца на длинных костистых пальцах и утверждавшей, что некогда у нее случился мимолетный роман с Пастернаком и что именно после того вечера, вернее, после той ночи и была написана "Вакханалия": "Море им по колено, и в безумье своем им дороже Вселенной миг короткий вдвоем"... Эта высохшая пастернаковская муза (скорее всего самозваная... но женщина добрая, вот уже четыре года по-матерински опекавшая Телку) жизнь свою прожила одиноко. Многие годы она проработала экскурсоводом в музее восточных культур и теперь, к старости, в ней вдруг пробудился интерес к антропософии и оккультизму. Духовные силы, не реализованные в земной жизни, теперь решительно повернули ее к миру потустороннему, астральному. И здесь она никак не хотела оставаться одна и вся отдалась делу возрождения некогда существовавшего в Москве антропософского общества, в результате чего по широкому и длинному коридору и по бесчисленным комнатам опустевшей коммуналки, где они остались жить вдвоем с Телкой, стали бродить толпы антропософов и теософов - стариков и старух еще более древних, чем сама хозяйка. И в тот вечер, подойдя к дому с нетрезвым Протасовым, который сильно наваливался ей на плечо и шептал какие-то смешные глупости о любви, Телка увидела свет по всему этажу и медленное движение теней в освещенных окнах и поняла, что там очередное антропософское чаепитие с прочтением какого-нибудь бесконечного доклада. Она даже и подниматься не стала, легко вообразив себе это сборище почти бестелесных существ, фантомов начала XX века, среди которых, возможно, присутствовали совершенно не отличимые от них души умерших, вызванные из потустороннего бытия. Конечно, было бы хорошо потом рассказывать друзьям, как сквозь эту толпу теней ты протащила вполне материального пьяного любовника и демонстративно заперлась с ним в комнате под взглядами замерших гостей и замолчавшего докладчика, - но нет, это был бы уж какой-то очень вызывающий сюр. Телка могла только с удовольствием вообразить себе эту картину, однако поступить так была не способна.