Лев Тимофеев - Играем Горького

Нет, что-то произошло с ним в последние два года, какой-то упадок интереса к жизни. К друзьям, к бизнесу, к газете. К политике и общественной жизни. Он - человек-газета, ходячая "Колонка редактора". Ему обрыдли все эти пустопорожние дискуссии, круглые столы, телевизионные ток-шоу, где он вынужден был присутствовать и говорить - впрочем, как всегда, точно и умно. (Все знают: Протасов возьмет слово и расставит точки над "i".)

Ах, да какая там точность, какой ум, если он давно уже понимал, что судьбу страны уверенно направляет дюжина действительно умных, цепких, расчетливых бизнесменов и политиков. В середине девяностых можно было говорить об игре политических сил - была неопределенность, был риск, - и тогда по крайней мере могло казаться (а может, и впрямь так было), что твой голос, твое слово как-то отзовется в общественном сознании, и общество, медленно дрейфуя в этом вязком субстрате, каким, по сути, является история человечества, вдруг чуть качнется, чуть двинется в сторону, чуть изменит свое положение. Ельцин или коммунистический Верховный Совет в 93-м? Выберут или не выберут Ельцина в 96-м? Тогда никто ничего не мог предсказать, и он, Протасов, как публицист, как редактор делал все, чтобы привлечь в ельцинскую антикоммунистическую коалицию как можно больше сторонников. Это была игра на выбывание - на выбывание из жизни, - и участвовать в ней было и страшно, и захватывающе интересно.

В нынешние игры играть не хочется. Скучно. Все устоялось. Известно заранее, что счет будет 12:0 в пользу команды, стоящей у власти. Спор уже идет не о том, как влиять, а как реагировать на политику властей: приходить от нее в восторг или впадать в бешенство - и делать на этом свой маленький бизнес. Нет, братцы, лучше уж писать беллетристику, романы. Потому и затеял Протасов свой "арбатский проект" - чтобы обеспечить путь отступления из активной общественной жизни. Потому и за Телку зацепился, что у нее еще ничего не состоялось, она начинала свою игру с чистого листа, и он мог вместе с ней заново проживать увлекательный сюжет молодой жизни...

Как-то все хреново выходит. Такое ощущение, что его кругом предали. Он все так красиво придумал, и вдруг все рушится. Так хреново было только однажды в жизни, когда он освободился из лагеря и оказался в этом мире один-одинешенек. Он-то думал, что его ждет любимая и любящая женщина, жена, дал телеграмму за неделю, потом отправил еще одну, уже с вокзала, и двое суток в вагоне места себе не находил, воображая, как он приезжает, а она открывает ему дверь - спросонья, в халатике на голое тело... Поезд пришел рано, часов в пять, и он взял такси. "Сразу видно, человек к бабе торопится", - угадал шофер. "К бабе, друг, к бабе, - признался он. - Три года на нарах, и ни одного свидания". "Ну вот, ты приедешь, а она с другим". - Шофер явно был садистом.

Не с другим она была. Ее вообще не было, дверь была закрыта. Он сначала не понял, решил, что она крепко спит: долго звонил, потом стал в отчаянии колотить в дверь. Из соседней квартиры вышла заспанная женщина в халатике на голое тело, за ней стоял муж, огромный мужик в трусах и голубой майке. Лариса с неделю назад уехала - на богомолье в женский монастырь куда-то на Волгу. Ключ она оставила, чтобы соседка цветы поливала. Да, она что-то говорила, что муж должен приехать, но как-то не очень определенно.

Ключ ему все-таки дали. В квартире все было так, как и три года назад, когда его увели под конвоем. Только вокруг был ужасный кавардак, как если бы хозяйка внезапно бежала: постель не застлана, по стульям и на полу разбросаны тряпки, на кухне немытая посуда. "С порога смотрит человек, не узнавая дома... Ее отъезд был как побег, кругом следы погрома... И, наколовшись о шитье с невынутой иголкой, внезапно видит всю ее и плачет втихомолку... С порога смотрит человек..." Он твердил эти стихи целый день, чтобы не разрыдаться от обиды.

В первые дни он не знал, что делать, куда идти, с кем встречаться. Спал, читал старые журналы от корки до корки, смотрел телевизор. Никто ему не нужен был, кроме нее. А ее не было. Позвонил родителям и соврал, что вернулся с гриппом, заедет, как встанет. Им, кажется, тоже было не до него: младшая сестра поступала в Гнесинку, и предстоящему событию был подчинен весь ритм семейной жизни. Да и виделся он с матерью недавно, она несколько раз приезжала в лагерь на свидание. И отец как-то навещал. А вот Лару к нему не пустили. Хотя он и тянул срок как фарцовщик, как барыга, без каких-то особенных притеснений, без лишних сроков в карцере, но все-таки свидания с женой ему не разрешили: в загсе не расписаны - и всё, не полагается. А расписываться они не стали: Лара боялась, что при каком-нибудь новом обороте дела могут конфисковать квартиру. Родители так посоветовали. И он согласился, не написал, мол, не могу без тебя, приезжай и ни о чем не думай - может, она и приехала бы, даже наверняка приехала бы, Ларка - баба импульсивная. Но нет, он промолчал, даже написал, что она приняла правильное решение, разумное: рисковать квартирой не стоило...

Она вернулась с богомолья только через две недели, когда он уже пришел в себя и начал выходить из дома, встретился с прежними компаньонами, закрутился в новых делах. Успел даже пару ночей провести у одной центровой красавицы, отдав ей, к ее изумлению, всю сексуальную ярость, накопившуюся за три года воздержания.

Оказалось, что в монастырь Лару настоятельно послал священник-духовник. Она исповедовалась, он благословил ее на поездку. От ее одежд пахло ладаном и церковными свечами. Протасов не знал, что она стала так религиозна. Об эпитимии, наложенной духовником, она говорила как-то сбивчиво, неопределенно, и ему было неловко расспрашивать. Религиозное чувство - дело тонкое, интимное. Ладно, монастырь так монастырь. Все-таки молиться ездила, не развлекаться. Однако в глубине души вся эта история отложилась как предательство: три года он рисовал себе счастливую картину возвращения, мечтал...

Они жили вместе, но ощущение одиночества, которое он остро пережил, хоть и притупилось, никогда больше не покидало его. Да и Лара была вроде бы за что-то обижена на него. Он хотел понять, в чем дело, в минуты нежности пытался как-то объясниться, однако она или раздражалась, или начинала плакать и говорить, что он черствый и слепой, занят только собой, а до нее ему нет дела. И это было очень близко к правде: к тому времени он закрутил большой бизнес, один, другой, потом газету, и ему, честно говоря, было не до тонких вибраций ее души...

Впрочем, она и сама была занята делами: постоянно ездила внештатным корреспондентом то от "Комсомолки", то от "Смены", то от "Юности". Именно в редакции "Юности" ей показали письмо шестнадцатилетней девушки, пьяный отец которой на глазах у нее и младшего брата топором зарубил их мать. Мальчик от ужаса стал заикаться... Мать похоронили, закрыв голову белой тряпицей, отца посадили. Девушка просила помочь, чтобы их с братом не разлучали: поскольку она несовершеннолетняя, а никаких других родственников у них нет, брата, одиннадцатилетнего мальчика, определили в местный интернат для детей из трудных семей. Она сама вынуждена была скрываться у друзей, поскольку и ее хотели отправить в интернат для девочек - в соседний город. К письму прилагалась тоненькая тетрадка - дневник мальчика. Он носил тетрадку под рубашкой на теле и тайком передал, когда ее друзья навестили его. Спокойно читать дневник было невозможно: мальчика мучили и сверстники, и взрослые. Он писался в постель, от него дурно пахло, поэтому его били, над ним издевались. Спать его клали в коридоре на клеенке, постеленной на голом матрасе и заваленной старыми газетами, которые должны были впитывать мочу. Утром он выносил газеты на помойку и мыл клеенку. "Масенка возми меня ради Бога от сюда домой. Я не буду ссатся а буду варит тебе обед и мыт пол. Толко пожалуйста забери меня от сюда. Твой брат Алеша". - Письмо было без запятых и почему-то без мягких знаков. Он три раза написал это письмо на страницах дневника, чтобы оно обязательно попалось на глаза, даже если сестра не будет читать все сначала, а откроет тетрадку где-нибудь посередине.