Алберт Бэл - Высшая математика

АЛБЕРТ БЭЛ

ВЫСШАЯ МАТЕМАТИКА

Неожиданно я заболел и несколько дней провалялся с температурой, головной болью, ломотой во всем теле. Когда поправился, мне дали три дня отдохнуть, а на четвертый выпало воскресенье. Дело было осенью, и, собираясь погулять, я надел пальто и шляпу. У каждого для прогулок есть свои излюбленные улицы, были они и у меня, но в то воскресенье я немного отклонился от привычного маршрута и вышел к зданию техникума. Дворник поливал улицу, а погода выдалась до того теплая, что над мокрым асфальтом клубился пар.

Я увидел похоронную процессию, которая медленно двигалась со стороны техникума. Оркестр играл траурный марш. Прохожие останавливались посмотреть. Дворник привернул кран, водяная струя сникла, ее тонкий язычок втянулся в медную горловину, и усмиренная кишказмея свернулась у ног дрессировщика. И только мокрый асфальт по-прежнему дымился. Среди провожающих я с удивлением обнаружил кое-кого из бывших сокурсников. Я не виделся с ними много лет - с тех пор, как мы разбрелись кто куда. Здороваясь со мной, они сочувственно поглядывали на мое осунувшееся лицо, обвисшее пальто. Несмотря на теплую погоду, мне почему-то стало холодно. И все-таки я решил присоединиться к процессии: было приятно повидаться со старыми друзьями, да и любопытство разбирало.

- Кого хороните? - спросил я.

- Старого Павила, - ответили мне.

Старого Павила? Я запомнил его лучше остальных преподавателей из-за тех нескончаемых шишек, что сыпались на голову бедного математика. На его старую, бритую, бугорчатую голову!

Под тупым, прямым носом тонкие губы, уши отвислые, голова круглая, как у леопарда, и мускулистое туловище гладиатора. Казалось, один из соратников Спартака на миг вышел из реки забвения и обрядился в костюм двадцатого века. Глаза были серые, отсвечивали сталью, как поверхность щита.

- Собираетесь стать инженерами? Это вы-то, лодыри? Зарубите себе на носу, никогда вы не станете настоящими инженерами, если не научитесь ценить время!

На первой лекции старый Павил достал из кармана серебряный брегет величиной с блюдце и, положив его на стол, объяснил:

- Вторые по точности часы Советского Союза. Первые - большие часы Радиокомитета. Получил от командира полка. Приз за меткую стрельбу.

Мы гуськом подходили поглазеть на эти чудо-часы.

На них было пять или шесть циферблатов, и они показывали год, месяц, день, число, атмосферное давление, отмеряли минуты, секунды. Что и говорить, мировые часы. У нас рты раскрылись от удивления, и на первом занятии мы сидели тише воды, ниже травы.

Начиная лекцию, старый Павил убрал свои серые светящиеся сталью щиты, и по загоревшимся в его глазах огонькам мы сообразили, что для нашего преподавателя нет вещи дороже, чем высшая математика. Старый Павил читал лекцию в полной уверенности, что неотразимая наука станет и для нас родной и близкой.

Теперь и вспомнить стыдно. Впрочем, это даже не стыд, тяжесть какая-то. Былого не вернешь, а годы ушли. Хотя не так уж много годов этих, чуть-чуть за тридцать.

Старый Павил в нас верил, думал, мы станем не только хорошими инженерами, но еще и хорошими людьми.

И конечно, стали. Но почему так поздно? Почему с таким трудом?

Диву даешься, сколько всякой чепухи лезло в головы пятнадцатилетних мальчишек. Стоило преподавателю запнуться на каком-то слове, и кличка готова: "Заика".

Не важно, что он отличный артиллерист, не важно, что осколок задел шею. Мы потешались над его воспоминаниями, подначивали, просили рассказать про войну, потому что старый Павил ни о чем, кроме математики, рассказывать не умел, и в самом деле получалось забавно, когда он, увлекшись, описывал, как его контузило снарядом.

- Огурцом соленым в ухо!

Это ты, Карклинь, крикнул тогда, прячась за спинами товарищей. Старый Павил взорвался, подобно снаряду.

- Молокосос! Вон из класса!

У него был цепкий взгляд, он тебя сразу заметил.

Ты, Карклинь, что-то лепетал, просил прощения, но старый Павил не дал тебе говорить.

- Молчать! Вон!

Что такое дорога из Капуи в Рим? Шесть тысяч непокорных рабов, распятых на крестах. Фашисты распинали миллионы сверстников старого Павила, не рабов, свободных, и война с фашистами была делом священным. Теперь-то я краснею. Черт побери, стыдно! Так стыдно, что я начинаю ругаться. Черт побери! А тогда посмеивался. И героем казался ты, Карклинь! Остальные были не лучше. Мы не удосужились заглянуть поглубже, не подумали, куда заведут нас плоские шутки.

Стоило старому Павилу обнаружить свое слабое место, и мы принялись донимать его по любому поводу. Мы дождались, когда старый Павил забыл свои точнейшие часы в учительской. Запрятали в преподавательский стол будильник, поставив его на взвод задолго до конца лекции. В техникуме имелся электрический звонок, но будильник звенел удивительно похоже.

- Звонок, звонок! - загалдели мы.

Старому Павилу и в голову не пришло, что мы его разыграли, он послушно собрал бумаги, извинился, что не успел объяснить материал, дать домашнее задание и отправился в учительскую. Мы ликовали, мы покатывались со смеху. Кто-то ворвался из коридора.

- Идут, - прокричал, - идут!

Вошел директор со старым Павилом, мы сидели присмиревшие и с поразительным бесстыдством уверяли, что ничего не слышали. Старому контуженному человеку просто показалось, что прозвенел звонок. Директор заколебался, не зная, кому верить.

- Разбирайтесь сами, - наконец бросил он, - но чтоб это было в последний раз.

Теперь мне кажется, он был не очень хороший директор. Мы стали еще безжалостней. Когда старый Павил выводил на доске формулы, мы бросали в него ореховые скорлупки, норовя угодить в широкие штанины.

Старый Павил досадливо морщился, когда скорлупка попадала в цель. Он так погружался в свои расчеты, что, кроме них, на земле ничего не оставалось. По-моему он продолжал бы рассчитывать, даже брось в него камень. Человек работал. Ему докучали мухи. Старый Павил не обращал внимания на мух. Закончив, он бодро повернулся и увидел летевшую на него по наклонной траектории скорлупку. Он понял все. И снова взрыв.

А мы только того и ждали. Мы были в восторге. Вот какие мы смелые! Вот что мы сделали с человеком, который, конечно, умнее и лучше нас всех, вместе взятых.

Что, небольшая контузия? Пустяки. Что делал ты, комсорг Буцынь?

- Я смеялся вместе с другими.

Вместе с другими? Не важно, над чем смеяться, лишь бы вместе с другими. Не тебя упрекаю, комсорг Буцынь, я упрекаю себя. Не важно, над чем, только бы вместе с другими. Те, кто думал иначе, те молчали.

Бессловесные, тихие правдолюбцы. Я и сам был таким.

Не одобрял, но отмалчивался, зная, что если вступлюсь, никто мне голову не оторвет, разве что косо посмотрят, назовут подхалимом. На худой конец поколотят, может, сломают ребро. Но я не верил, что сломают ребро и все-таки молчал. Ох, как красиво мы умели молчать, бессловесные, тихие правдолюбцы! Нас было много.