Елена Ткач - Самодурка

Надя отвернулась, сгорбилась и прикрыла глаза рукой - её вдруг зазнобило...

Георгий с нежностью взял её руку, осторожно отвел от лица и поцеловал.

- Ты просто устала - очень близко к сердцу все принимаешь. Это пройдет.

- Да, наплевать мне на все! - в ней снова вскипело злое, колючее. - А ты банальности говоришь.

- Ну-ну, не надо так. Знаешь, радость... она вернется. - Он улыбнулся ей. - Вот попробуй вспомнить сейчас - так бывает... Одна и та же мысль словно поворачивается к тебе разными гранями... и вдруг одна из граней вспыхивает, как бы освященная изнутри... и оказывается полной скрытого смысла, которого нет важней. Этот смысл и есть ключ к себе настоящей, знак, помогающий найти свой путь... Знак, посланный свыше. А через миг, когда гаснет невесть откуда взявшийся свет, истина меркнет и кажется более чем банальной. Иллюзия? Самообман? Нет, перетягивание каната! Ведь мы, наши души - поле битвы двух сил... это не я сказал - это ещё Достоевский... И каждая бьется за нас, а нам выбирать. Что важней - внезапно вспыхнувший в сердце свет или...

Дверь распахнулась - на пороге стояла Лида.

- Георгий, тебя гости уж заждались, давай-ка быстро к столу. - Она откинула со лба прядь волос, и на пальце тускло блеснуло обручальное кольцо.

Надя так быстро вскочила, что пошатнула торшер, и вышла из комнаты, даже не взглянув на своего собеседника. На лице её леденело холодно-светское выражение.

Тут в прихожей раздался звонок, Георгий крикнул:

- Ну, наконец-то! Мои наверно пожаловали!

Схватил с полочки заранее приготовленную хлопушку с конфетти, и по его просиявшему лицу Надя поняла, что он ждет особенно дорогих гостей...

Дверь отворилась, хлопушка бабахнула...

Из гостиной послышались нестройные клики: "Штрафную! Опоздавшим ерша!"

А на пороге, оглушенный выстрелом, с темным пятном копоти на лице, стоял Петер Харер и старательно пытался удержать на лице улыбку...

11

Стол в гостиной накрыт, он отчаливает - белоскатертный крепкосбитый паром... И новогодняя ночь, играя, переправляет сидящих за ним с одного берега на другой, она торопит - быстрей! - ну-ка, отведайте нового времени: как там оно на вкус? Опрокиньте себе на тарелку горстку салата, - ещё и еще, - а там и огурчик подоспеет соленый мокренький, а тут лососинка розовощекая, дышащая во рту, а вот черемши крепкий стебель, и помидорные ломтики с чесноком, - полупрозрачные, недоспелые тепличные чада... инфантльно-розовые и беспомощные, они требуют себе на подмогу изумрудной иллюзии лета, - легкотрепетной зелени кинзы, фиолетово-мускусной плоти травы рейган, - они в бессилии падают на тарелку и почивают до срока, присыпанные укропом, ведь сейчас не до них... ведь селедка - вот то, что нужно после глотка слезной водки, после бодрящей её горькой ясности - да, сейчас надо острого, резкого - сейчас, когда близится кульминация: вот-вот сомкнутся стрелки часов и разгоряченное застольем время вознесет каждого над собственной жизнью, - не упусти её, разгляди! - вон пестреет она и бьется, набирая скорость в часовом механизме... Но поздно, не разглядеть! катарсис, бой курантов, звон хрусталя, - и мешается все, и сломя голову вниз - к подножию... на равнину пресного бытия - к окутанным паром землистым крупицам горячей картошки, к ломтю черного хлеба, к горчице, отравляющей своей злостью ломтики ветчины, к безалаберному удальству гулянья, потерявшего смысл, - все свершилось, и изменить ничего не дано, ни предугадать, ни прозреть, - будь что будет...

С Новым годом!

И летит, парит новогодняя ночь в волнах вальсов - грянул Штраус, и сбившиеся за столом вдруг ощутили свою причастность к тайному току времени - эта музыка, слившаяся в сознании с предвкушением чего-то нового и хорошего, словно фонарик зажглась в ночи и понесла, понесла...

Вот же ты, радость, ты - в несвершившемся, в том, что ещё впереди, что маячит в неверном будущем, колышется несказанной возможностью... значит ты существуешь и надо только тебя дождаться!

Надя плыла в теплой волне Хванчкары, захлестнувшей шампанское. Рядом с ней сидел Петер Харер, а с ним - переводчица Инна. Вместе они образовывали некое странное трио, пытаясь наладить беседу хоть как-нибудь - Петера намеренно посадили за столом рядом с Надей, дабы он чувствовал себя поуютнее - ведь все же коллеги... Тема театра поддерживала на плаву.

Маргота уже затерялась где-то в лабиринтах бело-панельного монстра двери хлопали, люди то и дело входили и выходили, и возникало ощущение такой разгульной и бесшабашной вольницы, когда любой поступок кажется оправданным и уместным, а питие, шатанье и треп - самыми привлекательными свойствами бытия...

Петер пил мало и мало ел - он глядел, слушал, врастал, впитывал... Подливал вина Наде, касался её взгляда своим, её рюмки своей и хотел говорить с ней - много, о многом... но мешал языковый барьер. Все же он знал язык не настолько, чтобы свободно вести беседу...

Переводчица Инна расслабилась - хохмила, курила, кокетничала, то и дело выскакивала потанцевать, забывая о своем подопечном, - она отрывалась со смаком, стреляя глазами в сторону группы мужчин, собравшихся за противоположным концом стола. С ними был и хозяин. Лидии возле него не было.

Надя тоже поглядывала иной раз в ту сторону, думая с неожиданной теплотой: "Какие хорошие лица! Кстати, явно все это люди с достатком, но среди них нет ни одного из таких, что собрались в театральном буфете... Боже, неужели Володька станет одним из них - презрительно попирающим землю ботинком "нового русского..."

Ни слова о политике, о дурной власти или росте преступности - ни слова о том, что вскипало и булькало в умах миллионов, что поглощало все силы, заставляя цепенеть от бессилия, и только, кривя губы, молчать или брызгать слюной, вцепляясь друг другу в глотки... Надя всегда старалась уйти от подобных разговоров, ей казалось, что опустившись до них, она впустит душу неведомого врага - он уляжется на груди как безобидный с виду домашний зверек, потом выпустит когти, вцепится в кожу, прорвет её и прильнет зубами к душе, и всосет её, станет пить, - а душа обмелеет, сдавшись без единого крика, без сопротивления... потому что все, что исходит из вражьего стана, живет, питаясь чужою душой... А скармливать душу свою она никому не хотела!

Она ненавидела то, что творили с её страной, как ненавидела тех, кто в тупой гордыне всевластия шел на это. И презирала покорное стадо, жрущее любую жвачку, какую бы ни подсунули... Да, в этой стране умели терпеть! Терпеть, срываться в запой, а потом исходить словами... Она понимала: быть может, гражданский раж и придает силы - нервит, бодрит и порождает видимость полноты жизни, но самой себе отдавала отчет - это не для нее.

Социум исходил словами, а Надя слов не любила, - любила Володьку и Лариона, любила профессию и старалась по мере сил оградить свой мир, стоящий на трех китах, не допуская в него посторонних. Она строила этот мир изо дня в день, пытаясь защитить его от угрюмого оскала своего хрипящего времени, и упрямо хранила готовность к празднику в его всеперемалывающем кольце.