Елена Ткач - Самодурка

И следы их в новом году были первыми.

Часть ((

1

Дом был пуст. И пуста по-прежнему Ларионова миска. И кровать пуста...

Холодно.

И единственным сгустком живой теплоты в этом доме был прижавшийся к Наде дрожащий кутенок.

Она быстро соорудила в спальне временную подстилку, дала ему молочка, поцеловала в нос, бухнулась под одеяло и мгновенно заснула.

Проснулась под вечер оттого, что кто-то теребил край одеяла. Щенок вполне освоился и стоял, задорно глядя на Надю и склонив набок пушистую голову. Из-под лап его в этот незабываемый миг первого привета хозяйке вытекала довольно внушительная лужица. Еще два озерца обнаружились в кухне и в коридоре.

- Ох, надо бы с тобой пойти прогуляться. Эй! Как мы тебя назовем, а? У, змей какой, и тут написал! Змеище! Змей Горыныч! - При этих её словах щенок протестующе замотал головой. - И нечего возмущаться - Горыныч ты. Все мне ясно с тобой... - и Надя принялась одеваться.

Зазвонил телефон. В три прыжка - к аппарату. Сняла трубку. Тишина... а потом гудки.

И он ещё проверяет, дома я или нет!

Позабыв, что сама вернулась совсем недавно и ни секунды не сомневаясь, что звонил Володька, она схватила первое, что попалось под руку, и шваркнула в угол. Брызнули осколки стекла - это погибла чашка с остатками вчерашнего чая. Щенок в испуге залез под кровать.

В сердцах выдворила его оттуда и пихнула к двери. Она не могла больше жить с этой дырой в душе вместо Володьки. Протест разжигал в ней ярость, хмель и бессонная ночь били в набат... Надя совсем не соображала, что делает.

Вышла во двор. Опустила Змея на землю. Моросило, снег подтаивал. Над Москвой снова разверзлись хляби небесные. По улице шли нарядно одетые люди, ведя за руки чистых, умытых детей... Шли праздновать Новый год. На лавочке во дворе, как раз напротив Надиных окон, сидели двое каких-то и распивали коньяк. Щенок с любопытством понюхал землю и пустился в их сторону. Надя за ним.

- С Новым годом вас! Какой красавец... Кутя-кутя-кутя! Это кто ж такой будет? - поинтересовался тот, что пониже, в кепке.

- Кавказец, - равнодушно-бесцветным голосом отозвалась Надя, глядя под ноги.

- И как вы с ним управляться будете? - спросил другой - с перстнем-печаткой на мизинце и в кожаной куртке. - Это ж волкодав вырастет, такого запросто не удержишь!

- Всех удержим, кого надо будет! - она старалась ершиться, хотя чувствовала, что губы кривятся самым предательским образом...

Одного хотелось: чтоб угасло полыхавшее в душе пламя, чтоб смыло его, поглотило, смело бедовой житейской волной, - пускай даже с нею вместе - не жалко!

- Ты девушке зубы не заговаривай - она сама разберется! - объяснил товарищу тот, что был в кепке. - Праздник у людей, так его отмечать надо вот, коньячку не хотите?

- Хочу, - она подошла к лавочке и приняла протянутый целлулоидный стаканчик. - С Новым годом!

Слово за слово - разговорились. Выяснилось, что эти двое - приезжие. Один - низенький, в кепке - с Украины, а другой - то ли с Камчатки, то ли с Дальнего Востока - Надя так в толк и не взяла... Внешне она держалась как надо: и подтянутая спина, и вздернутый подбородок, и сиянье отчаянных глаз, - балеринская закваска - это не шутки! Только внутри все ссохлось. Съежилось, что ли...

Внезапно в ней что-то дернуло, взвыло и понеслось, разгоняясь и набирая скорость, - наугад, без огней...

Мужики сбегали за бутылкой, распили её, потом взяли еще, оказались у Нади на кухне и продолжали гудеть. А у неё в голове стучало одно: только бы, только бы он приехал! Сейчас, вот сейчас, когда эти здесь... Пусть увидит всю эту шваль, тут, в своем доме, рядом со мной... Пусть ему будет больно, пусть будет больно... ему! Это мой протест, мой вызов - пускай глупый, пускай по пьяни дурной... какой есть. Это моя пощечина!

Больно было, однако, ей одной.

Наговор её, что ли, полу бредовый подействовал - только в замке щелкнуло - появился. И ничему не возмутился. Как будто так полагается... Сел за стол. Налили - выпил. Гости-то, конечно, здорово напряглись поначалу. А ну как хозяин осерчает, в драку полезет? А он - ничего - сидит, хохмит. А они и рады-галдят, подливают. Музыка орет, окно в кухне настежь, дым вьюном вьется. Содом.

Соскочила со стула и бегом в ванную. Заперлась.

Боже мой! Это что - моя жизнь? Это что - мой муж сидит, развалясь? Как посторонний... Чужой! Но ты ведь сама все это устроила - этих позвала, как их там... Колю и Игоря. Только никак уж не думала, что его не проймет. Что вот этак будет сидеть истуканом, скаля зубы над дешевыми хохмами. Не думала ты, горе горькое, что ему до такой степени на тебя наплевать!

Да, она ждала взрыва, скандала, но только не этого отупелого равнодушия. Выскочила из ванной.

- Пошли вон отсюда! Все трое! И ты вон - ты первый!

Ухмыльнулся. Поднялся. И молча в прихожую - одеваться. Эти двое - за ним.

Хлопнула дверь. Заперлась на цепочку. В телевизоре - вой Аллегровой. Выключила. Отыскала старенькую пластинку с записями Жанны Бичевской: "По Смоленской дороге снега, снега, снега..."

На кухне грязь, горы немытой посуды, на полу окурки валяются, прожженный линолеум косится двумя темными дырами. Черные дыры... кругом.

Налила себе коньяку - все, что оставалось в бутылке, - с полфужера - и залпом, давясь, - в рот, и махом фужер - об угол, бутылку - об угол! Но ничто не могло её остудить - душа выкипала, рвалась за край, выпариваясь от сатанеющей боли.

Звонок в дверь. Вернулся! Кинулась.

На пороге - тот, что был в кожаной куртке с печаткой на кривоватом мизинце. Игорь, кажется... Что-то бубнит - успокаивает, что ли? Войти хочет. Прогнала, дверью бухнула.

Ванну скорей - полную, до краев. Вода - самый верный друг. Полежала, чуть-чуть успокоилась. Вытираться нет сил - пеньюар облепляет, льнет. Что там, в аптечке? А, вот - тазепам. Двух хватит? Нет, лучше три. И через минуту начала пробираться по мышцам вялая сковывающая одурь - плен! Хорош-шо-о-о...

Бунтующую свою крепкострунную мышцу - одолеть, повалить, размять.

Усыпить.

Спать!

Волглый расхлябанный вечер. Первое января. Нет, не вечер уже - рыхлая темень. Машины под окнами - нет. Дыханья родного - нет. Жизни - нет. Только растворенное на кухне окно. Настежь. В ночь.

Сон придавил надобной плитой. Из мглы выплыла в сон река. Надя - во сне - в воду, а под водой - крючья: железные, острые, ржавые. Зазубрины скалятся. Чуть прикрыты водой у самого берега. Надя - вплавь, через реку, стараясь истончиться, сплющиться в листик, чтоб не пропороть живот проржавевшим железом. Она знала: дальше пойдет поспокойней - на глубине можно плыть без опаски. А жутко-то как: когда невидимая смерть под твоим животом затаилась, к коже зазубренным жалом примеривается, чиркает... И плывет она, и барахтается - дна коснуться нельзя - тотчас насквозь железо прошьет!