Виктория Токарева - Рассказы и повести

Я поздоровался с Шурочкой и рассказал ей свой сон.

- А отец тебя обнимал? - спросила она.

- Не помню. А какое это имеет значение?

Шурочка попробовала свой суп и некоторое время бессмысленно глядела в сторону, определяя, чего в нем не хватает.

Зазвонил телефон.

- Ну? - спросил Вячик.

- Что "ну"?

- Звонил?

- Нет.

- Понятно, - догадался Вячик.

Я деликатно промолчал.

- Она еще хуже, чем ты о ней думаешь, - сказал Вячик. - Ты даже представить себе не можешь, что это за человек. Она успокоится только тогда, когда втопчет меня в землю... Ну ладно. Извини. Я сам позвоню.

- И ты не звони, - попросил я.

- Почему?

- Ты себе цены не знаешь. Ты делаешь счастливее все человечество.

- Да, - согласился Вячик. - Но меня может сделать счастливым только она одна.

- Ну ладно, - сказал я после молчания. - Как там про крылья?

- "Ты сломала Вячику крылья. Он сдался. Делай с ним что хочешь. Он на все согласен. Только вернись", - проговорил Вячик несокращенный вариант.

Я положил трубку и набрал номер Гали.

Там долго не снимали. Наверное, Галя стояла подбоченясь над трезвонящим телефоном и хихикала. Потом сняла трубку и произнесла с иностранным акцентом:

- Хелло...у, - и при этом, должно быть, высокомерно посмотрела на себя в зеркало.

- Вот бросит он тебя, куда денешься? - спросил я.

- А кто это? - без иностранного акцента спросила Галя.

- Спрашиваю я. Куда ты денешься, если Вячек действительно тебя бросит?

Галя оробела. Наверное, ей показалось, что звонит кто-то важный из канцелярии Высшей Справедливости.

- Куда все, туда и я, - ответила Галя.

- Все работают. А ты работать не любишь.

- Я буду петь.

- Петь ты не умеешь.

Гале действительно все равно, что петь и как петь: сидя, лежа или стоя на руках вниз головой.

Галя молчала, должно быть, раздумывала.

- Но я больше не могу, - сказала она упавшим голосом.

- Можешь.

Я положил трубку и пошел досматривать свой сон.

За Галю и Вячика я был спокоен: сейчас они помирятся, потом опять поссорятся.

Я лег и закрыл глаза. Вернее, я лежал с открытыми глазами под опущенными веками.

Сейчас начало десятого. Мика сидит у себя в лаборатории, смотрит, прищурившись, в микроскоп и жалеет себя.

Я позвоню ей, она снимет трубку и отзовется слабым, будто исплаканным голосом.

- Ты чего? - спрошу я.

- Я не спала, - скажет Мика и замолчит молчанием, исполненным достоинства.

- И напрасно, - скажу я. - Ночью надо спать.

Мы ходим вокруг до около, чтобы не говорить о главном. А главное в том, что мы не женимся.

А не женимся мы потому, что я не могу никому принадлежать дольше чем полтора часа в сутки. Когда истекают эти полтора часа, во мне развивается что-то вроде мании нетерпения. Мне хочется вскочить и бежать, как в атаку.

Мика - единственный человек, который меня не утомляет, потому что в ней идеально выдержаны пропорции ума и глупости. Я могу быть с ней три и даже четыре часа. Но ей нужны двадцать четыре часа, и ни секунды меньше. Она постоянно поругивает Вячика и как бы оттягивает меня от него, поскольку Вячик - мой друг. Она хочет, чтобы я принадлежал ей весь. И сейчас, сидя у себя в лаборатории, она бы разглядывала в микроскоп мой волос - каков он на срез: круглый или продолговатый...

- Вас к телефону, - позвала Шурочка.

Я знал, что это Мика. Когда я о ней думал, она это слышала, поскольку мысль материальна.

- Ты билет взял? - спросила Мика.

Она имела в виду билет на самолет. Самолет должен был переместить мое тело из Москвы на юг. Из весны в лето.

- Взял, - сказал я.

Мика молчала.

С одной стороны, она беспокоилась о моем здоровье и хотела, чтобы я отдохнул, чтобы дольше был живым и дольше любил ее. С другой стороны, я уезжал и оставлял ее без себя на двадцать четыре дня, и целых двадцать четыре дня ее жизнь не имела никакого смысла и была ей в тягость.

Когда я уезжал на гастроли или в отпуск, Мика погружалась в стоячую глубину времени и существовала, как утопленница. Даже хуже, потому что утопленники ничего не чувствуют, а она страдала.

Мика любила меня из года в год, - изо дня в день с неослабевающей силой, будто внутри у нее был мотор, вечный двигатель, перпетуум-мобиле, и с ним ничего не происходило.

Сколько раз я ронял этот мотор, бил его, терял, но он не ржавел, не снашивался и не разбивался. Это было какое-то самозаряжающееся устройство.

- Жаль, что ты не можешь взять отпуск, - сказал я.

Мика не ответила. Жаль мне или нет - это не меняло дела. Я все равно уеду, а она все равно останется.

- Мне грустно, - сказала Мика.

- Нет, - ответил я. - Ты счастлива. Ты не понимаешь этого.

Страдание - оборотная сторона любви и, значит, тоже входит в комплекс "счастье".

Мика тянет ко мне руки, а ее руки уходят в пустоту. Она зажимает меня в кулак, а я, как песок, просачиваюсь сквозь пальцы. И есть я, и нет меня.

Я слышу сумятицу, которая происходит в ней, и мне хочется положить трубку.

- Ну, пока! - говорю я.

- Подожди! - вскрикивает Мика.

Я почти чувствую, как она хватает меня за рукав. Но когда меня хватают, мне хочется вырваться и убежать.

Я стою и изнываю от нетерпения.

- Ну пока, - вдруг соглашается Мика. - Счастливого отдыха.

Она не жалуется мне на меня, а отпускает и даже желает счастливого отдыха. Почему?

Мне хочется тут же позвонить к ней в лабораторию и выяснить: все ли в порядке с вечным двигателем, не проржавел ли он от моего эгоизма.

Я смотрю на телефон. И Мика тоже, должно быть, смотрит на телефон. Мы стоим с ней по разные концы города, как два барана на мостике горбатом, каждый со своей правдой.

О, могущество мужчины, не идущего в руки!

Телефон зазвонил.

- Скажи мне что-нибудь человеческое, - попросила Мика.

Я мгновенно успокоился. Так ведет себя человек, проверяющий в кармане документы и деньги. Документы на месте, и он моментально о них забывает.

- Я люблю тебя, - говорю я Мике, забывая о ней.

Мика неестественно притихла.

- Ты где? - спросил я.

- Тут.

- А почему ты молчишь?

- Плачу.

Может быть, ее вечный двигатель заряжается слезами...

В коридоре появился Шурочкин сын Пашка Самодеркин - человек семи лет.

- Что такое грека? - спросил Пашка.

- Какая грека? - не понял я.

- Ехал грека через реку, - объяснил Пашка.

- Это грек.

- Тогда почему не "ехал грек через реку"?

- Нескладно, - сказал я. - Тогда получится "ехал грек через рек".

Пашка подумал, потом сказал:

- Грека - это его жена. Он грек, а она грека.

- Тогда было бы "ехала грека через реку".

- А может, они наших падежей не знают. Это же греки.

Я задумался: что возразить Пашке? Пашка тоже задумался, глядя куда-то в пространство.

- Я должен равняться на Федора Федоровича Озмителя, - неожиданно, без всякого перехода сообщил он.