Виктория Токарева - Рассказы и повести

Она подошла ко мне и остановилась очень близко. Боковым зрением я видел ее юбку в складочку и вязаный свитер с короткими рукавами. Подумал почему-то, что она сама сшила это и связала на спицах.

Она шагнула еще ближе, и не успел я опомниться, обняла меня за шею.

Я обжегся об ее руки, испуганно скинул их. Вскочил со стула, обо что-то споткнувшись.

- Ты что? - закричал я. Мне плевать вдруг стало на свой затылок и на свой профиль. - Как ты себя ведешь? Черт знает что...

Гелана вся сжалась, виновато отошла к дивану, постояла возле него. Осторожно, будто выверяя каждое движение, села. Потом легла лицом вниз и застыла.

Я не знал, что мне делать: сказать что-нибудь или лучше помолчать. Подойти к ней или лучше держаться подальше...

Мне хотелось сказать ей "Лека", как назвала ее Наташина бабушка. И я почему-то помнил, что она самостоятельная и учится на "пять".

- Брось, - сказал я. - Не переживай. Дурак он, Саша твой. Что он понимает?

Я был совершенно убежден сейчас, что Саша этот круглый дурак и ничего, абсолютно ничего не понимает. Иначе бы он не заставил ее плакать здесь.

- Что вы знаете? - вскрикнула Гелана, оторвала от дивана голову. Глаза у нее были бешеные, даже какие-то веселые от бешенства. - Что вы вообще можете знать? Вы все ничтожества рядом с ним! Я умру...

Она снова ткнулась лицом в диван и заплакала. Сначала тихо, потом громче и, чтобы я не слышал, сильнее прижалась лицом к жесткому дивану.

А я слышал, и мне казалось, что у нее от духоты и отчаяния хрустнут ребра. И мне самому было душно.

Я отошел к окну, стал смотреть в сумерки. Напротив стоял дом. В прошлый раз, когда я сюда приходил, он еще не был заселен, а сейчас там светилось несколько окон. Я смотрел на окна и думал о том, что по мне никто так не заплачет и не скажет: "Я умру".

Мне нравилось бывать в обществе женщин. С ними я чувствовал себя талантливее и значительнее. Я всегда любил не их, а себя в них. Знакомясь, я обычно сразу предупреждал, что не собираюсь жениться. Я сразу так говорил, чтобы больше потом к этой теме не возвращаться. И получалось, что женщины действительно на меня не рассчитывали, а относились несерьезно, как к эпизоду.

И мои ученики никогда не станут профессионалами. Они вырастут, и каждый будет заниматься своим делом. Может быть, иногда вспомнят, что ходили когда-то на музыку. А может, и не вспомнят. Забудут, как неинтересный эпизод.

За окнами двигались тени. Я смотрел на них и думал о том, что моя жизнь - сплошной эпизод, а сам я - эпизодический персонаж.

А я мог бы играть главную роль в жизни того же Миши Косицына, если бы иначе относился к нему. Вернее, к себе. И женщина сумела бы по мне заплакать. А почему нет? У меня хороший характер, я ни от кого ничего не требую, и со мной легко.

Я ничего не требую, потому что сам ни в кого и ни во что себя не вкладываю. А "где ничто не положено - нечего взять".

- Пойдем, - сказал я Гелане. - Я тебя домой отвезу.

Мы шли по улице. Она плакала так, чтобы этого никто не заметил.

- На! - Я протянул ей носовой платок. - И не реви. Люди подумают, что это я виноват.

Гелана взяла платок и сказала:

- Я выстираю и верну. - Гулко высморкалась, добавила: - Только не вздумайте меня жалеть...

- А я и не жалею, - сказал я.

Дориан стоял под вывеской "Галантерея. Трикотаж", как мы условились, и ждал меня. Вернее, не меня, а свои ключи.

Мне не хотелось возвращать ключи при Гелане и не хотелось, чтобы он видел ее заплаканной.

- Подожди здесь. - Я оставил ее возле газетного киоска. - Только стой на месте и не двигайся. Я сейчас.

Дориан скакал с одной ноги на другую - то ли развлекался, как умел, а может, грелся подобным образом. Увидев меня, перестал скакать, встал на обе ноги.

- Порядок? - участливо спросил Дориан.

- Порядок, - сказал я и отдал ему ключи.

БУДЕТ ДРУГОЕ ЛЕТО

Вечером мне позвонила из Ленинграда Майка и спросила:

- Ты на свадьбу ко мне приедешь?

- У меня разлад мечты с действительностью, - сказала я.

- Что?!

- Я хотела бы подарить тебе шубу, а могу только зубную щетку.

- Привези щетку, у моей как раз отломилась ручка.

Я представила себе, как приеду в Ленинград, как мне удивятся и обрадуются.

- Если тебя не будет... - у Майки ослаб голос.

- Не реви, - посоветовала я. - У тебя только три минуты.

- А приедешь?

- Приеду.

Утром я провожаю своего брата Борьку на работу.

Сижу, подпершись ладошкой, гляжу, как он ест и пьет.

Глаза у Борьки синие, как у мамы, выразительные. Они могут выражать все, что угодно, но Борька этим преимуществом не пользуется и ничего своими глазами не выражает. Ест сырок, помахивая вилкой.

Мой брат - раб своего организма. Когда он хочет есть или спать, ему не до духовных ценностей.

- Вкусно? - спрашиваю я.

- Резина, - говорит Борька и принимается за другой сырок.

Уходя, он пересчитывает мелочь.

- Тебе оставить?

- У меня есть.

- Я оставлю двадцать копеек, - великодушно решает Борька и уходит, щелкнув замком.

Итак, у меня двадцать копеек. На них я должна пообедать, съездить в редакцию, купить Майке подарок и взять билет на Ленинград.

Раньше, когда была жива мама, она беспокоилась о Борьке, потому что он рос слабый и болезненный. Сейчас о нем беспокоюсь я, и Борька не представляет, что можно беспокоиться еще о ком-нибудь, кроме него.

Я сижу и думаю, где достать денег: во-первых, у кого они есть; во-вторых, кто их даст. Можно взять у Татьяны, соседки справа. У нее есть, и она даст, но на это уйдет два часа.

Татьяна - борец за правду. Она все время решает со мной общечеловеческие вопросы, при этом крепко держит за рукав, чтобы я не убежала.

Поначалу ее интересовало - отчего врачи, несмотря на ответственную работу, получают маленькую зарплату.

Сейчас, когда зарплату врачам повысили, мою соседку заинтересовал вопрос о человеческой неблагодарности: почему люди часто не помнят хорошего и на добро отвечают злом.

Я каждый раз не знаю, почему это происходит, и каждый раз коченею от тоски.

Я иду за деньгами к Игорю - соседу напротив. Игорь закончил станкостроительный институт и работает в журнале "Крокодил", помещает в нем карикатуры и изошутки.

Когда была кампания против взяточничества, Игорь рисовал краснорожего взяточника. Когда стоял вопрос, чтобы не скармливали хлеб свиньям, он рисовал краснорожего мужика, который сыплет свиньям крендели и булки.

- Привет! - весело говорю я.

Игорь поднимает встревоженные глаза.

- Сколько тебе?

- Тридцать рублей.

- И все?

- Все.

Игорь радостно подхватывается, приносит мне деньги.

Видно, боялся, что попрошу тысячу.

- Ты думал, я больше попрошу?

- Кто тебя знает. - Игорь снова усаживается за стол.

- С твоим-то размахом.

Все думают обо мне, будто я живу с размахом.