Алексей Толстой - В Париже

И вот, наконец, у этого окна, в сумерках, Буров думает; что лучший час его будет часом освобождения от невыносимой более жизни, - вечный сон, покой, столь темный и столь глубокий, как бесконечная, ледяная бездна вселенной...

...Буров вытащил из кармана пиджака купленную на бульваре газету и развернул ее на странице "известий последнего часа": все было то же бессмыслие ца, злоба, трупы, трупы, трупы, вопли отчаяния...

"Да, - проговорил он про себя, - да, да... Пройдет два, три года, вымрут остатки... Придут иностранцы, расселятся по зеленому кладбищу... У папуаса - свой собственный шалаш. А у меня - нет. России - нет. Кончено. А вот все-таки живу, - странно..."

Буров опустил на пол газету, свернул из черного табаку папиросу, закурил и глядел, как за окном в тускнеющей мгле таяли, растворялись очертания города.

"Все это очень просто: земля - бесконечно малая величина во вселенной, человек - бесконечно малая величина на земле, - какие же с ним могут быть счеты? Под микроскопом все человечество - просто плесень, грибная туманность... А убить себя все-таки не могу... Черт знает что такое... Не могу, поди ж ты..."

Буров поднялся, чтобы вскипятить воду. Налил из-под крана чайник, зажег газ и опять сел к окну.

"Удивительно, удивительно, - цепляться, жить... Здравствуйте, Вячеслав Иосифович, как сегодня ваше здоровье?.. Право, я бы советовал вам обратить серьезное внимание на желудок... Кстати, Вячеслав Иосифович, вы не могли бы мне в счет жалованья..."

Крышка на чайнике начала подпрыгивать. Буров заварил чаю, отломал кусок от длинной, как дубина, булки и, стоя у стола, ел и прихлебывал.

"Предположим, французы выберут меня президентом Французской республики... "Французы! - Все на спасение братьев ваших!.. Маленькие дети лежат у дорог, на сухой земле... ручки и ножки, как спичечки... Они же не виноваты... Вымирает целая раса..." Да... Но выберут ведь, подлецы, президентом... Какое мне дело... Спасти никого не могу... Изменить ничего не могу... Перешагнуть через решетку... и - в темноту, - не могу... Странно... не могу..."

Буров перегнулся через решетку. Туман и сумрак были так густы теперь, что не видно было мостовой, и газовые фонари висели в этой мгле, надвинувшейся с далекого моря, мутными сияниями... С необыкновенной ясностью он почувствовал, что это - переход в ледяную темноту - будет именно сегодня.

Он быстро отодвинулся от окна, стал плотно спиной к стене. У него стучали зубы. Но все еще продолжал рассуждать:

"Семь лет жил обязанностями, - могу на несколько секунд располагать собой... Что будет после прыжка? Ничего страшного: будет резкий удар, смертная боль, ну, пять секунд... Потом?.. Вот именно это "потом" неизвестно, заманчиво, засасывающе... Что же все-таки удерживает?.."

Буров давно уже чувствовал, что какая-то ниточка привязывает его опустевшее, полумертвое сознание... Что это? Трусость? Мысленно он двадцать раз уже умер... Оторвался от племени, от земли, от страны, от прошлого и будущего... Обезьяны - и те чахнут в зоологических садах в тоске по родным джунглям... Логически - смерть... Так вот - нет же... Стучат зубы, мороз дерет по спине... Туманные сияния фонарей в черной пропасти за окном, кажется, только и караулят это щупленькое тельце, распластавшееся по стене, по букетикам дешевых обоев...

- Нельзя... Не могу!.. - крикнул Буров, и свой голос показался ему хриплым воем. Он изнемог...

Но было уже ясно, что этот вечер миновал благополучно. Стараясь не глядеть на окно, он задернул шторы и долго ходил из угла в угол. "Да, это так", - вдруг сказал он и взял шляпу и трость... Он, будто въяве, снова увидел винтовую дубовую лестницу и медленно уходящую вниз пронзительно жалкую фигурку Людмилы Ивановны, - одинокую спину, пыльный муаровый бант.

Бурова метнуло к двери... "Вот она - ниточка", - думал он, шагая по тротуару, как выпущенный из сумасшедшего дома... Теперь он был уверен, что жалость к Людмиле Ивановне и есть та невидимая ниточка, которая оттягивает его от черного окна... Отель, где она жила, был неподалеку. Держась за сердце, Буров взобрался на пятый этаж. Дверь Людмилы Ивановны была в конце коридора, пыльно освещенного газовым рожком - дрожащей бабочкой газа.

Буров легонько стукнул. Ответа не было. Внизу под щелью двери - свет. Постучал сильнее... Обручем стиснуло голову, шарил и не мог схватить фарфоровую ручку двери... "Значит - висит... Налево от умывальника... там был гвоздь..." Обрывалась последняя ниточка... Буров вскочил в комнату...

В маленькой комнате, с камином и непомерной деревянной кроватью, с опущенным ситцевым занавесом на французском окне, в углу в кресле спала Людмила Ивановна. Ноги ее были поджаты, ресницы мокрые, ротик припухший, стиснутый бессЕльно кулачок лежал на коленях. Сумочка и шляпа с муаровым бантом вaлялись на полу.

Буров застонал, глядя на спящую. Опустился у ног ее, положил голову ей на колени. С тяжелым вздохом Людмила Ивановна проснулась, испугалась, но не вскочила. Потом все поняла.

- Дорогая моя, - шепотом проговорил Буров, - я пришел...

И он начал рассказывать ей о ненависти ко всему живому, о том, как он жил точно очерченный магическим кругом и, задыхаясь в нем, готовился к смерти... О том, как он боится умереть и не может жить...

- Поймите, - говорил он, стискивая руки до хруста, - поймите - даже у папуаса есть свой дом и свое солнце над крышей, а мы хуже, чем бездомные кошки.

Людмила Ивановна слушала и не слушала его. Худенькое личико ее, прояснившееся вначале, опять померкло. Он замолк и все еще сидел у ее ног на истертом коврике. Тогда принялась рассказывать она про себя, и это был только жалобный писк заброшенного, никому не нужного существа.

Ее слова также доходили и не доходили до сердца Бурова. Оба они до краев были полны - каждый своей горечью. Потом Буров зажег газ, - и точно он был Людмиле Ивановне муж или брат и жил с ней давным-давно, - хозяйственно вскипятил чай, отыскал кусочек сыру, приготовил два бутерброда. Пили чай молча, усталые, но на этот вечер успокоенные. Потом Буров, сгребая пальцем крошки, сказал:

- Расставаться нам с вами, видимо, нельзя. Правда?

Людмила Ивановна сейчас же отвернулась, села в кресло, оттуда ответила:

- Я согласна. - И заплакала...

На следующее утро они вместе пошли в контору и не видели по дороге ни города, ни людей. Буров держал Людмилу Ивановну под руку. Оба глядели под ноги. В конторе Буров официально заявил Вячеславу Иосифовичу:

- Завтра Людмила Ивановна и я несколько опоздаем на службу.

1921