Лев Толстой - Декабристы

- Не велите никого принимать, мой друг, - сказала она, - я Пьеру напишу; не понимаю, что он не едет. Верно, Наталья Николаевна больна.

Марья Ивановна была того убеждения, что Наталья Николаевна не любила и была врагом ее. Она не могла простить ей того, что не она, сестра, отдала ему свое именье и поехала с ним в Сибирь, а Наталья Николаевна, и что брат решительно отказал ей в этом, когда она собиралась ехать. После тридцати пяти лет она начинала верить иногда брату, что Наталья Николаевна лучшая жена в мире и его ангел-хранитель была; но она завидовала, и ей все казалось, что она дурная женщина.

Она встала, прошлась по зале и хотела идти в кабинет, как дверь отворилась, и сморщенное, седенькое лицо Бешевой, выражавшее радостный ужас, выставилось в двери.

- Марья Ивановна, приготовьтесь, - сказала она.

- Письмо?

- Нет, больше...

Но не успела она сказать, как в передней послышался громкий мужской голос:

- Да где она? Поди ты, Наташа.

- Он! - проговорила Марья Ивановна и большими, твердыми шагами пошла к брату. Она встретила их, как будто со вчерашнего дня с ними виделась.

- Когда ты приехал? Где остановились? В чем же вы, в карете? - вот какие вопросы делала Марья Ивановна, проходя с ними в гостиную и не слушая ответов и глядя большими глазами то на одного, то на другого. Бешева удивилась этому спокойствию, равнодушию даже, и не одобрила его. Они все улыбались; разговор замолк; Марья Ивановна молча, серьезно смотрела на брата.

- Как вы? - сказал Петр Иваныч, взяв ее за руку и улыбаясь. Петр Иваныч говорил "вы", а она говорила ему "ты". Марья Ивановна еще раз взглянула на седую бороду, на плешивую голову, на зубы, на морщины, на глаза, на загорелое лицо и все это узнала.

- Вот моя Соня.

Но она не оглянулась.

- Какой ты дур... - голос ее оборвался, она схватила своими белыми большими руками плешивую голову, - какой ты дурак... - она хотела сказать: "что не приготовил меня", - но плечи и грудь задрожали, старческое лицо покривилось, и она зарыдала, все прижимая к груди плешивую голову и повторяя: - Какой ты ду... рак, что меня не приготовил.

Петр Иваныч не казался себе уже таким великим человеком, не казался так важен, как у крыльца Шевалье. Задом он сидел на кресле, но голова его была в руках сестры, нос прижимался к ее корсету, и в носу этом щекотало, волосы были спутаны, и слезы были в глазах. Но ему было хорошо. Когда прошел этот порыв радостных слез, Марья Ивановна поняла, поверила тому, что случилось, и стала оглядывать всех. Но еще несколько раз во время дня, как только она вспомнит, какой он был, какая она была тогда, и какие теперь, и все живо так встанет перед воображением - тогдашние несчастия, и тогдашние радости, и тогдашние любови, - на нее находило, и она опять вставала и повторяла:

- Какой ты дурак, Петруша, дурак какой, что меня не приготовил! Зачем вы не ко мне прямо приехали? Я бы вас поместила, - говорила Марья Ивановна. - По крайней мере вы обедаете? Тебе не скучно будет у меня, Сергей: у меня обедает молодой севастополец, молодец. А Николай Михайловича сына ты не знаешь? Он писатель, что-то хорошее там написал. Я не читала, но хвалят, и он милый малый, я и его позову. Чихаев хотел тоже приехать. Ну, этот болтун, я его не люблю. Он уже был у тебя? А Никиту видел? Ну, да это все вздор. Что ты намерен делать? Что вы, ваше здоровье, Натали? Куда этого молодца, эту красавицу?

Но разговор все не клеился.

Перед обедом Наталья Николаевна с детьми поехали к старой тетке, брат с сестрой остались вдвоем, и он стал рассказывать свои планы.

- Соня большая, ее надо вывозить; стало быть, мы будем жить в Москве, сказала Марья Ивановна.

- Ни за что!

- Сереже надо служить.

- Ни за что.

- Все такой же сумасшедший. - Но она все так же любила сумасшедшего.

- Надо сидеть здесь, потом ехать в деревню и детям показать все.

- Мое правило - не вмешиваться в семейные дела, - говорила Марья Ивановна, успокоившись от волнения, - и не давать советов. Молодому человеку надо служить, это я всегда думала и думаю. А теперь больше чем когда-нибудь. Ты не знаешь, что такое теперь, Петруша, эта молодежь. Я их всех знаю. Вон князя Дмитрия сын совсем пропал. Да и сами виноваты! Я ведь никого не боюсь: я старуха. А нехорошо... - И она начала говорить про правительство. Она была недовольна им за излишнюю свободу, которая давалась всему.

- Одно хорошо сделали, что вас выпустили. Это хорошо. - Петруша стал было защищать, но с Марьей Ивановной было не то, что с Пахтиным; ему было не сговорить.

Она разгорячилась.

- Ну что защищать! Тебе ли защищать? Ты все такой же, я вижу, безумный.

Петр Иваныч замолчал с улыбочкой, показывавшей, что он не сдается, но что спорить с Марьей Ивановной он не хочет.

- Ты улыбаешься. Это мы знаем. Ты со мной спорить, с бабой, не хочешь, сказала она весело и ласково и так тонко, умно глядя на брата, как нельзя было ожидать от ее старческого, с крупными чертами лица. - Да не соспоришь, дружок. Ведь седьмой десяток доживаю. Тоже не дурой прожила, кое-что видела и поняла. Книжек ваших не читала, да и читать не буду. В книжках вздор!

- Ну, как вам мои ребята нравятся? Сережа? - сказал Петр Иваныч с той же улыбкой.

- Ну, ну! - грозясь на него, ответила сестра. - На детей-то не переводи, об этом поговорим. А я тебе вот что хотела сказать. Ты ведь безумный, так и остался, я по глазам вижу. Теперь тебя на руках носить станут. Такая мода. Вы теперь все в моде. Да, да, я по глазам вижу, что ты такой же безумный, как был, - прибавила она, отвечая на его улыбку. - Удаляйся ты, Христом Богом тебя прошу, от всех этих либералов нонешних. Бог их знает, что они там ворочаются. Только все это хорошо не кончится. А правительство наше теперь молчит, а потом придется показать коготки, попомни мое слово. Я боюсь, чтоб ты опять не замешался. Брось это; все пустяки. У тебя дети.

- Видно, вы меня не знаете теперь, Марья Ивановна, - сказал брат.

- Ну, хорошо, хорошо, уж там видно будет. Я ли тебя не знаю, или ты сам себя не знаешь. Только я сказала, что у меня на душе было; послушаешь меня хорошо. Вот теперь и о Сереже поговорим. Какой он у тебя? - "Он мне не очень понравился", хотела было сказать она, но сказала только: - Он на мать похож, две капли воды. Вот Соня твоя так мне очень понравилась, очень... милое такое что-то, открытое. Милая. Где она, Сонюшка? Да, я и забыла.

- Да как вам сказать? Соня-то будет хорошая жена и хорошая мать, но Сережа мой умен, очень умен, этого никто не отнимет. Учился прекрасно, немножко ленив. К естественным наукам он большую охоту имел. Мы были счастливы, у нас был славный, славный учитель. Ему здесь хочется в университет - послушать лекции естественных наук, химии...

Марья Ивановна почти не слушала, как только брат начал об естественных науках. Ей как будто вдруг грустно стало. В особенности, когда дело дошло до химии. Она глубоко вздохнула и отвечала прямо на тот ряд мыслей, которые вызвали в ней естественные науки...