Лев Толстой - Интервью и беседы с Львом Толстым

Комментарии

Владимир Коненко. У Льва Николаевича Толстого. - Сине-фоно, 1909, октябрь, No 1. 3 сентября 1909 г. Д. П. Маковицкий записал: "Л. Н. увещевал кинематографистов, чтобы не снимали, но они не унимались. Снимали у столбов, перед вокзалом, на перроне. Просили Л. Н. разрешить снять его гуляющим по саду. Он им отказал, но они не постыдились все-таки снять его, когда с вокзала пошел погулять" (Яснополянские записки, кн. 4, с. 59).

1* С. А. Толстая записала в дневнике 24 сентября 1909 г.: "Вечером показывали кинематограф, и собралась вся деревня" (Дневники, т. 2, с. 294).

"Биржевые ведомости". Г. Градовский. Два дня в Ясной Поляне

Едва успел я снять пальто в передней, как на лестнице показалась видная, быстрая в движениях, не молодая, но далеко еще не старая дама с приветливой улыбкой, с протянутой рукой. Меня встретила графиня Софья Андреевна Толстая. Несколько слов, звуков ее голоса было достаточно, чтобы утихли все мои тревоги и исчезла щекотливость первого знакомства. Привычная, врожденная светскость и искренность С. А. произвели обычное чарующее впечатление. - Может быть, вам угодно пройти в свою комнату, а Лев Николаевич ждет вас наверху... Обед готов, - добавила графиня, когда я, по старине, поцеловал ее руку и поблагодарил за ее письмо, за приглашение, за встречу. Наскоро переодевшись, я поднялся наверх и вошел в большую залу, где был накрыт стол. Прямо против двери, справа от Софьи Андреевны, сидел Лев Николаевич Толстой. Я быстро подошел. Он встал и, протягивая руку, сказал несколько слов, за точность которых не поручусь, но смысл их был тот, что он рад познакомиться; но опасается, что мои ожидания чрезмерны и не оправдаются. Мне казалось, что Лев Николаевич боится, как бы я его не замучил расспросами. Я ответил, что счастлив уже одним видом его, осуществлением давней моей мечты. Мое место было с противоположной стороны, против хозяина и возле хозяйки Ясной Поляны. С этой минуты завязался оживленный, непринужденный разговор, как будто все мы были давно знакомы. Графиня представила меня дочери Александре Львовне, подруге ее и доктору Маковицкому. Если меня спросят, какие кушанья подавались, какие напитки были предложены, и вообще станут допрашивать о чем-либо вещественном и домашнем, вроде сервировки или скатерти, о чем так много места отводится в иных "литературных" воспоминаниях, особенно женских, - то я заранее отказываюсь отвечать. Все было прекрасно, все отвечало самым придирчивым требованиям, давно всем известным правилам и взглядам нашего гениального писателя и "учителя жизни". Насколько позволяло приличие, я не спускал глаз с Льва Николаевича. Он был в зимней, черной блузе, с черным кожаным поясом, в обычных простых сапогах с видневшимися голенищами. По внешности это было единственное лицо, не отвечавшее большому залу, с окнами с двух сторон, с громадными портретами лучших живописцев, современными и старыми, известными по выставкам, с роялем, множеством книг на столах, не успевших еще упрятаться в библиотечные шкафы, и с двумя анфиладами комнат, параллельно идущими из этого зала в глубины поместительного каменного дома, где гости и родные могут без стеснений жить по неделям и месяцам, а хозяева не менять своих привычек и занятий. Но можно ли останавливаться на внешности, на одежде Льва Николаевича, когда слышишь его голос, приветливый, мягкий, иногда с легким отзвуком юмора или даже шутки, или когда находишься под притягательной силой его добрых блестящих глаз, в которых так и светятся правда, прямота, сердечность. Под такими чарующими влияниями не только нельзя удивляться, каким образом очутился в барской обстановке этот опростелый старый мужичок, но ищешь и оглядываешься, где разместились музы и все эмблемы славы, гения, мудрости. Вопреки опасениям, вызванным известиями об обморочных припадках вследствие московских проводов, Лев Николаевич выглядел бодро, и скорая походка его нисколько не говорила об усталости. Спешу заявить, что, несмотря на возникшие было и проникшие в газеты тревожные известия, мною вынесены очень утешительные известия. Надо заметить, что по поводу московских событий в Ясной Поляне проявляется некоторое различие в оценке. Графиня Софья Андреевна видит в них подтверждение тех опасений, с которыми она противилась предположенной было поездке Льва Николаевича в Стокгольм на международный съезд мира. Связанные с этим съездом волнения и, в особенности, морской переезд, крайне пагубно отразились бы на здоровье Льва Николаевича. Софья Андреевна очень довольна, потому что стокгольмский съезд не состоялся; но московские нежданные манифестации в честь Льва Николаевича произвели самое отрадное впечатление, были светлым, теплым лучом среди тех неприятностей, которые чинились в последние годы "великому писателю земли русской". Выражалось, однако, и такое мнение, что даже ласка увлекающейся, восторженной толпы представлялась крайне грозным явлением, что были минуты, когда, казалось, эта ласка раздавит в своих объятиях любимого писателя, что не удастся его провести сквозь тысячи народа, волны которого бессознательно набегали на самих себя, на передние ряды, не зная, что делалось впереди. Как бы то ни было, в конце концов все обошлось благополучно, и раздавшийся в Москве "глас народа" оставил в Ясной Поляне самое отрадное впечатление. Лев Николаевич много расспрашивал о М. М. Стасюлевиче (*1*) по поводу недавнего его чествования и вспоминал, как М. М. писал ему однажды в виде шутливого упрека, что Л. Н. все-де "гарцует на коне" в деревне. Толстой, по-видимому, не знал, что М. М. Стасюлевич на два года старше его и родился тоже 28-го августа. С особым участием справлялся Лев Николаевич и об участи А. М. Хирьякова (*2*) и с грустью удостоверился, что ему не миновать годового заключения за какие-то вины "по делам печати". - Вот вы всю жизнь сражались с цензурой, - обратился ко мне Лев Николаевич. - Как же вам удалось избегнуть этой участи? - Право, не знаю, - отвечал я, - может быть, потому, что я юрист, но ни я никогда не беспокоил суды, ни меня никто не тянул туда, ни власти, ни частные лица. А в настоящее время, может быть, меня считают слишком старым и безвредным, хотя случалось, что за мои статьи налагались штрафы теми лицами, которые были в кадетской куртке или в гимназическом мундирчике, когда я писал о том же, что им представляется теперь опасным или вредоносным. Заинтересовался Лев Николаевич и кассой взаимопомощи литераторов и ученых (*3*), но мне довольно трудно было изложить ее основания, которые с первого взгляда всегда представляются неясными и довольно сложными. Но всего внимательнее отнесся Лев Николаевич к моей долговременной болезни и нежданному выздоровлению. Когда я сказал, что не могу отличить действительно происходившего от болезненной грезы, тяжелого, страдальческого сна, Лев Николаевич подтвердил, что нечто подобное испытывал и он сам. - А что же врачи? - спросил он. - Да последние шесть лет я вовсе не лечился, а когда они лечили мою больную душу, то я допекал расспросами: не могут ли они указать мне, где находится душа, и если она не в пятках, то как они берутся врачевать то, чего не видят, о чем имеют самые смутные понятия. Я только и стал оправляться, когда вырвался из лечебницы, - прибавил я. Лев Николаевич, по-видимому, очень остался доволен моим рассказом и выводами и сочувственно поддакивал, когда я передавал, какие страдания я испытывал, когда боялся, что разучился писать. Графиня Софья Андреевна, присутствовавшая при этой беседе, заявила, что Льву Николаевичу иногда приходила тревожная мысль о психической болезни, и она давала ему обещание ни под каким предлогом не отдавать его в больницу или на произвол врачей.