Лев Толстой - Утро помещика

Жилище Чурисенка составляли: полусгнивший, подопрелый с углов сруб, погнувшийся набок и вросший п землю так, что над самой навозной завалиной виднелись одно разбитое красное волоковое оконце с полуоторванным ставнем, и другое, волчье, заткнутое хлопком. Рубленые сени, с грязным порогом и низкой дверью, другой маленький срубец, еще древнее и еще ниже сеней, ворота и плетеная клеть лепились около главной избы. Все это было когда-то покрыто под одну неровную крышу; теперь же только на застрехе густо нависла черная, гниющая солома; наверху же местами видны были решетник и стропила. Перед двором был колодезь с развалившимся срубиком, остатком столба и колеса и с грязной, истоптанное скотиною лужей, в которой полоскались утки. Около колодца стояли две старые, треснувшие и надломленные ракиты с редкими бледно-зелеными ветвями. Под одной из этих ракит, свидете 1000 льствовавших о том, что кто-то и когда-то заботился об украшении этого места, сидела восьмилетняя белокурая девочка и заставляла ползать вокруг себя другую, двухлетнюю девчонку. Дворной щенок, вилявший около них, увидав барина, опрометью бросился под ворота и залился оттуда испуганным, дребезжащим лаем.

- Дома ли Иван? - спросил Нехлюдов. Старшая девочка как будто остолбенела при этом вопросе и начала все более и более открывать глаза, ничего не отвечая; меньшая же открыла рот и собиралась плакать. Небольшая старушонка, в изорванной клетчатой паневе, низко подпоясанной стареньким красноватым кушаком, выглядывала из-за двери и тоже ничего не отвечала. Нехлюдов подошел к сеням и повторил вопрос.

- Дома, кормилец,- проговорила дребезжащим голосом старушонка, низко кланяясь и вся приходя в какое-то испуганное волнение.

Когда Нехлюдов, поздоровавшись с ней, прошел через сени на тесный двор, старуха подперлась ладонью, подошла к двери и, не спуская глаз с барина, тихо стала покачивать головой. На дворе бедно; кое-где лежал старый, невоженый, почерневший навоз; на навозе беспорядочно валялись прелая колода, вилы и две бороны. Навесы вокруг двора, под которыми, с одной стороны стояли соха, телега без колеса и лежала куча сваленных друг на друга пустых, негодных пчелиных колодок, были почти все раскрыты, и одна сторона их обрушилась, так что спереди перемёты лежали уже не на сохах, а на навозе. Чурисенок топором и обухом выламывал плетень, который придавила крыша. Иван Чурис был мужик лет пятидесяти, ниже обыкновенного роста. Черты его загорелого продолговатого лица, окруженного темно-русой с проседью бородою и такими же густыми волосами, были красивы и выразительны. Его темно-голубые полузакрытые глаза глядели умно и добродушно-беззаботно. Небольшой правильный рот, резко обозначавшийся из-под русых редких усов, когда он улыбался, выражал спокойную уверенность в себе и несколько насмешливое равнодушие ко всему окружающему. По грубости кожи, глубоким морщинам, резко обозначенным жилам на шее, лице и руках, по неестественной сутуловатости и кривому, дугообразному положению ног видно было, что вся жизнь его прошла в непосильной, слишком тяжелой работе. Одежда его состояла из белых посконных порток, с синими заплатками на коленях, и такой же грязной, расползавшейся на спине и руках рубахи. Рубаха низко подпоясывалась тесемкой с висевшим на ней медным ключиком.

- Бог помощь! - сказал барин, входя во двор.

Чурисенок оглянулся и снова принялся за свое дело. Сделав энергическое усилие, он выпростал плетень из-под навеса и тогда только воткнул топор в колоду и, оправляя поясок, вышел на средину двора.

- С праздником, ваше сиятельство! - сказал он, низко кланяясь и встряхивая волосами.

- Спасибо, любезный. Вот пришел твое хозяйство проведать,- с детским дружелюбием и застенчивостью сказал Нехлюдов, оглядывая одежду мужика.Покажи-ка мне, на что тебе сохи, которые ты просил у меня на сходке.

- Сошки-то? Известно, на что сошки, батюшка ваше сиятельство. Хоть мало-мальски подпереть хотелось, сами изволите видеть; вот анадысь угол завалился; еще помиловал бог, что скотины в ту пору не было. Все-то еле-еле висит,- говорил Чурис, презрительно осматривая свои раскрытые кривые и обрушенные сараи.- Теперь и стропила, и откосы, и перемёты только тронь глядишь, дерева дельного не выйдет. А лесу где нынче возьмешь? сами изволите знать.

- Так на что ж тебе пять сошек, когда один сарай уже завалился, а другие скоро завалятся? Тебе нужны не сошки, а стропила, перемёты, столбы,- все новое нужно,- сказал барин, видимо щеголяя своим знанием дела.

Чурисенок молчал.

- Тебе, стало быть, нужно лесу, а не сошек; так и говорить надо было.

- Вестимо нужно, да взять-то негде: не все же на барский двор ходить! Коли нашему брату повадку дать к вашему сиятельству за всяким добром на барский двор кланяться, какие мы крестьяне б 1000 удем? А коли милость ваша на то будет, насчет дубовых макушек, что на господском гумне так, без дела лежат,сказал он, кланяясь и переминаясь с ноги на ногу,- так, може, я которые подменю, которые поурежу и из старого как-нибудь соорудую.

- Как же из старого? Ведь ты сам говоришь, что все у тебя старо и гнило; нынче этот угол обвалился, завтра тот, послезавтра третий; так уж ежели делать, так делать все заново, чтоб недаром работа пропадала. Ты скажи мне, как ты думаешь, может твой двор простоять нынче зиму или нет?

- А кто е знает!

- Нет, ты как думаешь? завалится он - или нет?

Чурис на минуту задумался.

- Должен весь завалиться,- сказал он вдруг.

- Ну, вот видишь ли, ты бы лучше так и на сходке говорил, что тебе надо весь двор пристроить, а не одних сошек. Ведь я рад помочь тебе...

- Много довольны вашей милостью,- недоверчиво и не глядя на барина отвечал Чурисенок.- Мне хоть бы бревна четыре да сошек пожаловали, так я, может, сам управлюсь, а который негодный лес выберется, так в избу на подпорки пойдет.

- А разве у тебя и изба плоха?

- Того и ждем с бабой, что вот-вот раздавит кого-нибудь,- равнодушно сказал Чурис.- Намедни и то накатина с потолка мою бабу убила!

- Как убила?

- Да так, убила, ваше сиятельство: по спине как полыхнет ее, так она до ночи замертво пролежала.

- Что ж, прошло?

- Прошло-то прошло, да все хворает. Она точно и отроду хворая.

- Что ты, больна? - спросил Нехлюдов у бабы, продолжавшей стоять в дверях и тотчас же начавшей охать, как только муж стал говорить про нее.

- Все вот тут не пущает меня, да и шабаш,- отвечала она, указывая на свою грязную тощую грудь.

- Опять! - с досадой сказал молодой барин, пожимая плечами,- отчего же ты больна, а не приходила сказаться в больницу? Ведь для этого и больница заведена. Разве вам не повещали?

- Повещали, кормилец, да недосуг все: и на барщину, и дома, и ребятишки все одна! Дело наше одинокое...