Анатолий Тосс - Фантазии женщины средних лет

Я догадалась, что неожиданная смена голоса и шаг назад связаны с тем, что он разглядывает начавший черниться от карандаша лист.

– Очень хорошо. Вы мне вообще нравитесь. – Он не отпускал взгляд от мольберта. – Вы способная, тонкая девочка.

– Спасибо, – сказала я и кивнула. – Это потому что, как вы проницательно заметили, я из кожи лезу, чтобы всем понравиться.

– Вот видите, даже сейчас вы полны внутреннего кокетства. Оно в каждом вашем движении, в манере говорить, что, кстати, тоже говорит о природном вкусе. Идите ко мне работать.

– Кем? – спросила я. Он должен был услышать иронию, если такой чуткий.

– Как кем? Художником. В театр. К тому же мы скоро будем делать фильм и там тоже нужен будет художник. Большая, сложная работа, вам будет интересно.

– Чтобы оказаться в вашей власти? А потом, как и все, быть раздавленной ее тяжестью? – сказала я то, что думала. – Нет, я лучше со стороны понаблюдаю.

– Я не буду на вас давить. С чего вы взяли?

Я отрицательно покачала головой, не отрывая глаз от мольберта. Альфред понял.

– Хорошо, – сказал он. – Не спешите, подумайте и дайте мне знать.

Я слышала, как он медленно шел к дому, мелкий гравий шуршал под ногами. Может быть, это наконец-то воцарившийся над холмами рассвет прибавил ему тяжести.

А еще через пару месяцев началась вся эта нелепица и неразбериха с фильмом. Была суббота, я находилась дома, когда Дино открыл дверь своим ключом, он еще не вошел в комнату, но по звукам его движений, сдавленным и стесненным, я сразу поняла: что-то произошло. Он зашел в гостиную, и я увидела в его глазах такую осязаемую, выпирающую боль, что мне показалось, я сама начинаю ее чувствовать.

– Что случилось? – с тревогой спросила я. Дино только мотнул головой. Я знала, он хочет, чтобы я его упрашивала, уговаривала. Стив считал, что я сама виновата, что я подавила Дино, не сразу, не в одночасье, а за месяцы, годы. «Вода, знаешь, – образно сообщил мне он, – постоянно капая, камень-то подтачивает».

«Это даже не смешно, – написала я в ответ. – Все именно наоборот, это он вода, а я, как ни печально, камень, это он меня подтачивает. Ты думаешь, легко смотреть на его переживания и оставаться безучастной. Ты не представляешь, каким было его лицо, искаженное даже не болью, страданием. И в чем, ты думаешь, была причина? Он не получил роли в этом предстоящем фильме. Я пыталась его успокоить, говорила, что все ерунда, подумаешь, фильм, будет другой. Но Дино пробурчал: «Ты не понимаешь» и улегся на диван.

Он пролежал так, ты не поверишь, часа два, не вставая, даже не меняя позы. Можно было подумать, что он уснул, но нет, это он страдал. Сначала я не хотела подходить к нему, конечно, я жалела его, но крепилась, не желая подпитывать его капризы. Но сколько я могла выдержать? Я испугалась, не случилось ли чего с ним, знаешь, пролежать два часа, не шелохнувшись, тоже ненормально. Я присела к нему и запустила руку в его волосы, они были густые, пальцы просто тонули в них, и легкие, ласковые на ощупь.

– Ну ладно, – сказала я, – перестань. Ведь, правда, ерунда. – Похоже, Дино долго сдерживался, и сейчас от моей в общем-то скупой ласки в нем сломался какой-то сдерживающий механизм, как будто прорвало плотину, и он уткнулся лицом мне в колени, в живот, обхватил рукой, тоже судорожным бессильным движением, и заплакал. Даже не заплакал, зарыдал. Представляешь, у меня на коленях лежал, выпирая мускулами, большой, сильный, красивый мужик и рыдал. Из-за ерунды. Такое впервые случилось в моей жизни. Я даже почувствовала себя почти матерью, мне показалось, что я испускаю особенную нежность, материнскую, отогревающую теплоту. Я гладила его и целовала в шею, в волосы, куда могла дотянуться.

– Ну что ты, милый, – говорила я, – успокойся, что ты. Это все ерунда, я люблю тебя, ты ведь знаешь, и это единственное, что важно. – Он кивал, но я не понимала, соглашается он или возражает. – Важно, – повторяла я, – что мы вместе, что мы любим друг друга, а все остальное…

Я не докончила фразу, потому что Дино стал говорить, но в слезы, в колени. Звук был приглушен, и я не расслышала.

– Что? – переспросила я все тем же успокаивающим голосом.

Он бормотал что-то, я расслышала только слово «артист», мне показалось он сказал «я не артист» или, наоборот, «я хороший артист», я точно не разобрала.

– Ты чудесный, замечательный артист. Ты сам не знаешь, насколько ты хорош. Марчелло сказал, что ты…

Но тут Дино вскочил, я даже не знаю, откуда в этом, еще секунду назад мертвом, разрушенном теле появилось столько прыти и резвости. Хотя лучше бы он не вставал. Его плач, до этого бывший лишь звуком, подрагиванием шеи, сейчас разросся до размазанного, перекосившегося лица, вздернутых плеч, срывающегося голоса.

Знаешь, что самое страшное? Самое страшное – это мгновенный переход. Я всегда боялась, когда дети сначала смеются и сразу принимаются плакать, мгновенно, без перехода. Вот и здесь мгновенно исказившаяся красота, ее моментальная потеря породили уродство. Знаешь, видимо, настоящее уродство может быть только продолжением красоты, не противоположностью ее, а вот как это было сейчас, продолжением.

– Ты не понимаешь, – закричал Дино, захлебываясь слезами, я видела, как они сползают по щекам и попадают ему в рот. Он стоял посередине комнаты в странной перекошенной позе, одно плечо опущено, и оттого левая рука стала значительно ниже другой, почти дотягиваясь до колена.

– Вы все ничего не понимаете. Это моя роль, она написана под меня, и я должен ее играть. Я жил ради этой роли. А Альфред отдал ее кому-то из Рима. Ты понимаешь, я пошел к нему, а он… – в этот момент черты Дино исказились еще больше, губы выпятились и набухли, придавая всему лицу болезненную одутловатость. – Знаешь, что он мне сказал? – он сбился и замолчал, я слышала только плач.

«Глупость какая, – подумала я, – что делать в такой ситуации?»

– Он сказал, что эта роль мне еще рановата, он имел в виду, что я до нее не дорос, представляешь… Так унизить… Так уничтожить! Вот так, взять и уничтожить!

Дино провел ладонью по лицу, вытирая слезы тыльной стороной. Движение было неловким, самым растерянным из всего и без того жалкого набора, беспомощнее слез и набухших губ. Я подошла, обняла его, прижала к себе, я гладила его по спине и, отстраняясь, смотрела с нежностью и вытирала его глаза и щеки от все еще бегущих слез.

– Ну, ну, – утешала я его, – ну не плачь, не надо. Прошу тебя, не плачь, – и я снова отодвигалась и снова вытирала его лицо.

Он стал успокаиваться, постепенно затихая в моих руках, только мелкая, ознобная дрожь все еще разлеталась по телу ветвистой молнией.

– Я уйду из театра, – сказал он в тишине. Голос его, еще не остывший от слез, в напряжении связок, изменил тембр, он непривычно резанул мой слух, я не поняла чем? Каким-то давно забытым напоминанием.