Иеромонах Тихон (Барсуков) - Архиерей

Вскоре, однако, последовал случай, который резко переменил направление деятельности отца Герасима.

Однажды, по обыкновению, отец Герасим зашел для собеседования в ночлежку. Среди обитателей ее на этот раз было особенно много пьяных. Отец Герасим остановился возле одного, лежавшего ничком на нарах в полубессознательном состоянии, в луже собственной блевотины, и, указывая на него другим, повел беседу против пьянства. Гневно и грозно клеймил он порок, пылко и красноречиво доказывал необходимость трезвости. Долго говорил отец Герасим. Молча слушали его ночлежники, тупо уставившись своими полусонными глазами на пьяного товарища. И только один из них, как бы проснувшись наконец и как-то бессмысленно ухмыльнувшись, процедил сквозь зубы: «Да он уже умер».

Отец Герасим сначала ничего не понял. «Кто умер?» – сорвался у него тревожный вопрос, и вдруг он понял…

Что-то оборвалось, упало, тяжело придавило сердце отца Герасима и острой болью бросилось ему в мозг. Растерянно стоял он возле трупа человека, над которым только что демонстрировал свою беседу, и с мучительной тоской глядел на него, смутно пытаясь постичь какую-то тайну, оставшуюся скрытой от него до сих пор.

Кто-то из ночлежников повернул труп на спину, чтобы дать ему положение покойника. Глаза были открыты, и покойник уставился на толпу мертвым взглядом. Сколько ужаса, страха, отчаяния и страдания было в этом застывшем взгляде! Отцу Герасиму приходилось раньше хоронить умерших в пьяном виде, но ничего подобного он не наблюдал. Там смерть накладывала печать бессмыслия; тут же одна бесконечная мука. О ней говорили и судорожно сжатые костлявые руки, и страшно худая, впалая грудь, едва прикрытая лохмотьями, которые, как теперь только заметил отец Герасим, кишели насекомыми.

Отец Герасим оправил свесившиеся концы лохмотьев, чтобы прикрыть ими наготу. Нечаянно руки его коснулись голого тела и нащупали что-то липкое, грязное. Он приподнял лохмотья, и из-под них пахнуло на него зловонием. В это же время он увидел, что низ живота у покойника представляет собою одну сплошную язву, сочившуюся гноем.

С ужасом отдернул свои руки отец Герасим и помутившимся взглядом окинул ночлежников. И вдруг он увидел то, что оставалось для него сокрытым до сих пор. Он увидел печать всяких язв, скрывавшихся под лохмотьями ночлежников, и все эти ночлежники, босяки, пьяницы, бродяги и хулиганы, все нищие, сколько их есть на свете, представились ему одной сплошной, изъеденной вшами зловонной язвой на теле человечества. «Господи! – застонал отец Герасим. – Что же я делал! Ведь не учить их надо, а мыть, чистить, скоблить, лечить…»

С этой поры отец Герасим замолк. Как стыдно стало ему за свои пылкие, красноречивые проповеди, в особенности за те, в которых он говорил о значении страданий на земле, развивая мысль об их душеспасительности. Вспоминая свою прошлую проповедническую деятельность, он невольно сравнивал себя с человеком, который, стоя на мосту, увидел в реке другого и стал говорить ему о пользе водолечения, не замечая того, что человек тот тонет и что не советы ему надо давать, а скорей бросать спасательный пояс или веревку.

Отец Герасим сжег все пособия к ведению всевозможных бесед и поучений, обложил себя всякими лечебниками и врачебными пособиями, записался вольнослушателем на медицинский факультет, устроил у себя дома аптечку и с тем же рвением, с каким вел раньше дело проповеди, взялся за лечение своих пасомых. В отношении ночлежников к отцу Герасиму произошла резкая перемена. Отца Герасима стали звать во все стороны. И во всех бедных домишках, в ночлежках, в разных притонах, где хоронилась городская нищета, он стал желанным гостем.

Дорого расплатился отец Герасим за свой новый порыв служения ближнему. Через месяц же, выхаживая одного тифозного, он сам заразился тифом. Крепкий организм его, однако, выдержал болезнь, но не выдержала матушка, сначала ухаживавшая за мужем, а потом и сама свалившаяся с ног. Схоронив жену, отец Герасим вскоре же снес на кладбище и единственную дочь.

Кровь павших в битве товарищей вселяет в бойцов новые силы к борьбе. Так же подействовала на отца Герасима смерть жены и дочери. Если и раньше его редко можно было видеть дома, то теперь отец Герасим заглядывал к себе лишь для того, чтобы взять лекарства да урвать у ночи несколько часов для сна. Он забросил не только свою квартиру, но и церковь. Скучным показалось ему стоять часами в церкви и тратить время на славословие Бога, когда там, за стенами храма, не слышными ни для кого стонами был наполнен весь воздух, когда каждая минута, каждая секунда нужна была для того, чтобы вырвать чье-либо здоровье или чью-либо жизнь из когтей смерти.

Часто, совершая каждение пред святыми иконами, отец Герасим чувствовал, как в сердце его поднималось чувство озлобления против этих безмолвных небожителей, которые казались ему такими равнодушными к той бездне клокотавшего людского горя, в самой середине которого стоял он, отец Герасим.

И вот все короче стал позванивать церковный колокол, все реже и реже отпирались церковные двери, и скоро светлые ризы на иконах в храме подернулись серым налетом пыли.

Отслужив посокращеннее церковную службу, отец Герасим спешил скорее к своим страдальцам. На лицах последних каждый раз при его появлении расцветала радость. Но не было радости на сердце самого отца Герасима, наоборот, он чувствовал, что с каждым годом его собственная жизнь становится ему тяжелее.

Лечил отец Герасим с успехом, но там, где медицина оказывалась бессильной не только при его познаниях, но и в руках самых опытных врачей, отец Герасим бросал все лекарства и окружал больного такой лаской, таким теплом, что умиравшие страдальцы благословляли его не менее выздоравливающих.

Успех, однако, не радовал отца Герасима. Чем большую успешную помощь оказывал отец Герасим, тем больше и больше возрастал спрос на нее. Выздоравливал один – взамен его являлись трое. Выхватывал отец Герасим из нищеты одного – на место его являлось пятеро. Со своим горем, с болезнями со всех сторон пошли к отцу Герасиму люди волной, и начал чувствовать отец Герасим, что эта волна захлестнет скоро его самого. Шаг за шагом раскрывалась перед ним ширь необъятного моря людского горя, и, ища берегов этого моря, отец Герасим понял наконец, что оно безбрежно. Понял и ужаснулся. И от ужаса стали опускаться у него руки, сгорбилась спина, поседела голова.

Но еще больший ужас охватил отца Герасима, когда он взглянул на другую бездну, бездну человеческой испорченности. Раньше она ему видна была лишь своим краешком, той поверхностной точкой, которая видима глазу всякого человека. Теперь, открывая отцу Герасиму свои болезни и раны, люди раскрывали ему и свое сердце.