Валентин Свенцицкий - Избранное

Как бы то ни было, ровно в двенадцать часов я отправился.

Я был возбужден, но в общем чувствовал себя прекрасно. Что-то молодое, почти незнакомое, а может быть, забытое звенело во мне и заставляло ускорять и ускорять шаг.

«Скорей бы, скорей!.. А вдруг не получили еще и получат при мне или после меня? Тогда все пропадет. Ведь необходима хоть минута полной уверенности в моей смерти. Не лучше ли походить, покараулить на улице… Как только телеграмма будет получена, разумеется, он немедленно поедет туда…»

Но вдруг… Нет, я не в силах передать этой силы внезапного впечатления!.. Горячая кровь хлынула к вискам… Сердце дрогнуло и с болью остановилось в груди… ноги похолодели и стали чужими…

На лихаче прямо мне навстречу мчался Николай Эдуардович.

Мне бросилась в глаза его сгорбленная, сжатая фигура, страшное напряжение бледного и, казалось, еще больше похудевшего лица и, главное, то, что он судорожно курил папиросу. Я знал, что он не курит.

По какому-то непонятному, инстинктивному чувству я отвернулся в сторону и с самым равнодушным видом продолжал свой путь. Даже сейчас я удивляюсь, каким образом я смог тогда разыграть свою роль! Без малейшего усилия, без малейшей выдумки я сделал именно то, что было нужно.

Но я как-то сразу почувствовал, что он меня заметил. Я услыхал, как извозчик останавливал лошадь и быстрые шаги Николая Эдуардовича. Я не оглядывался и еще свободнее, еще естественнее делал вид, что заглядываю в витрины магазинов.

– Постойте… слушайте… неужели… – и Николай Эдуардович крепко схватил меня за руку.

Я оглянулся и – верьте не верьте – улыбнулся ему, да, улыбнулся самым простым, приветливым образом, протянул свою руку и хотел было начать самую обыденную, спокойную фразу, которая как-то автоматически появилась в моем мозгу. Лучше самого гениальнейшего актера, уверяю вас… Но нервы Николая Эдуардовича не выдержали, он как-то неестественно зажал себе рот рукой и тянул меня за рукав сесть вместе с ним на извозчика.

– Расскажу… домой… – задыхаясь, говорил он.

И он рассказал мне, как получили они телеграмму, как сейчас же дали знать всем, кого только успели вспомнить, а Николай Эдуардович полетел туда «совершенно без памяти».

– Верочка теперь там разливается, – говорил Николай Эдуардович, весь сияя от радости и нервно пожимая мои руки.

– Но кто мог это сделать? – возмущенно-недоумевающе говорил я. – Или это непростительная глупость, или чудовищная подлость!..

И опять-таки, смейтесь сколько хотите, но клянусь вам, я действительно был возмущен и самым искреннейшим образом негодовал на кого-то. Разве не подлость, в самом деле, написать, что я умер, я!..

Но Николай Эдуардович, видимо, еще не мог думать об этом: он слишком был потрясен метаморфозой своих чувств.

– Я думал, привидение вижу, – весь сияя, говорил он. – Верить не хотел, смотрю: живой, настоящий вы. А знаете, какая смешная мысль пришла мне в голову, когда я только что прочитал телеграмму, что, мол, это вас Бог наказал за Антихриста, помните, тогда, у Евлампия?…

Я слушал его, и чувство радости все сильнее и неотразимее захватывало меня. Я был жив. Я воскресал из мертвых. И мне рассказывали то, что действительно было, когда я действительно лежал в гробу. Даже последние слова Николая Эдуардовича о Евлампии тогда как-то скользнули мимо, не задев меня. Я вспомнил их только недавно.

Мы возвратились назад к Николаю Эдуардовичу. Я просидел там с час. Но за этот час я пережил такую полноту жизни, какой я не пережил бы во всю остальную свою жизнь.

Приехали все, кому только дано было знать о моей смерти. Нервно, беспорядочно рассказывали они о своих чувствах, и все сияли так, как могут сиять люди, в буквальном смысле пережившие воскресение из мертвых своего друга, ибо некоторое время они относились ко мне абсолютно как к мертвому.

Но, кажется, больше всех сияла Верочка. Я не ошибся в своих предположениях. За несколько минут полной уверенности в моей смерти она действительно пережила сознание своей вины, действительно поставила в связь вчерашнее объяснение с моей скоропостижной смертью. Я оказался жив, но впечатления были так сильны, что она продолжала относиться ко мне так, как будто бы я действительно умер от нравственного потрясения. Я это видел по той застенчивой нежности, с которой она ко мне относилась, по тому, как вспыхивало лицо ее, когда глаза наши встречались, и, наконец, по тому виноватому выражению, с которым она смотрела на меня. Все возбужденно-нервно радовалось вокруг меня. Я был мертв, несомненно мертв – и вдруг стал жив. Я буквально задыхался от прилива такой ликующей животной радости, в которой, казалось, слилась вся привязанность моя к жизни и весь ужас потерять ее. Ведь я мог бы быть мертв, и телеграмма такая могла бы быть, и даже в газетах напечатали бы… Но ничего этого не случилось, потому что я жив, жив, и еще неизвестно, когда все это произойдет. Возможность смерти была так близка, что в сравнении с ней когда-то грядущая смерть казалась вовсе не существующей. И едва ли это был не единственный момент в моей жизни, когда я абсолютно не боялся смерти.

Умиленный, растроганный, потрясенный вконец ушел я от них.

Но, должно быть, этому дню суждено было быть счастливейшим в моей жизни.

Придя домой, я застал письмо от Верочки. Из него мне стало ясно, что весь мой стыд и муки моего самолюбия были напрасны, ибо письмо она написала, разумеется, до телеграммы о моей смерти. Форма его, может быть, и не совсем литературная, но не буду исправлять и приведу его целиком, в том же виде, как и в подлиннике:

«Дорогой друг! Прежде всего я очень прошу вас, чтобы вы на меня не сердились и не думали, что я на вас за что-нибудь сержусь. Теперь я постараюсь вам объяснить то, что чувствовала вчера. Первое и, пожалуй, самое сильное чувство – это была боязнь. Я боялась того чего-то нового и мне совершенно незнакомого, что может встать между нами и разрушить то хорошее, что было прежде. Я не вас боялась, а того, что было в вас. Несмотря на то что я так много и читала, и слыхала о любви, то, что было в вас, показалось мне таким непонятным и таким страшным. Может быть, это глупо, но это так. Я сама как следует не могу в себе разобраться, но мне кажется, что я более или менее верно определяю свои чувства. Потом мне пришла в голову мысль, что, может быть, это уже было раньше, в деревне; подумав, я решила, что если вы меня и прежде любили, то почему бы считать мне это дурным. Если между нами будут прежние отношения, то я чистосердечно признаюсь, мне совершенно все равно, как они называются. И если ваши ко мне чувства будут выражаться так же, как прежде, так чего же нам еще нужно? Я знаю, я могу казаться очень наивной, но я и на самом деле совсем маленькая и с этим ничего не могу поделать.