Валентин Свенцицкий - Избранное

«Всякое ныне житейское отложим попечение»…

«Господи, плакать хочется… Хорошо мне, Господи.

Спаси меня. Пусть так всегда… всегда имели бы, всегда бы ладан, всю бы жизнь так. Господи, о, как устал я, возьми меня к Себе, как бабушка, на руки хочу…»

…Она в Вятку ездила. Как мы ждали ее каждый день, с утра на лавочке за воротами. Поле широкое, дорогу видно за несколько верст. Едет, едет! Бабунчик едет. Я впереди всех. Маленький, худенький, шапка в траву слетела. Вот и она. Милая, добрая, бабунчик мой! Уж и целует, и целует волосы, глаза…

– Что же ты плачешь, глупый, ну, на тебе грушу!

Я не слушаю, мне так жалко, так жалко чего-то.

– Бабунчик, ты навсегда теперь к нам, навсегда! – сквозь слезы шепчу я ей на ухо.

– Ах ты милый мой, ненаглядный внучек мой, Господь с тобою, полно. Ну конечно, навсегда…

«Господи, Боже мой, не хочу я больше быть Антихристом, не надо, возьми меня к Себе, возьми, Господи. Господи, разве я не маленький, не худенький внучек Твой? Приди же ко мне, приди же ко мне, приди навсегда, не оставляй меня. Больше не в силах я быть один…»

Кончили. Священник резко задернул занавеску. По церкви прошло движение.

«Точно войску „вольно“ скомандовали», – подумал я.

«Так и останешься один, – грубо прервал я себя, – некому приходить к тебе. Не Христос ли уж в самом деле: Бог в человеческом теле! Вот разнюнился! Никто не придет, никто! Пустое место там, вот такая же черная дыра, как в парче святого, – сушеный труп там, и ничего больше. Бог твой ел, пил, спал, все „функции“ совершал – ну, значит, по всем правилам искусства и разложился. Никого и ничего нет. Будет дурака-то ломать».

«Господи, отгони от меня, это враг…»

«Э, будет: враг, враг, отгони, отгони! Кого отгони? Разве не сам я все это говорю? И то сам, и это сам. Там сам разнюнившийся, а тут в здравом уме и трезвой памяти. Больше ничего.»

«Господи!..»

«А то, пожалуй, помолись, помолись. Посмотрю я, как Он придет к тебе. Пусть придет – я первый осанна запою. Нет, брат, кабы действительно пришел, все бы уверовали, да и как не уверовать. Себя возьми. Разве не уверовал бы? А коли все веру потеряли, значит, ни к кому не приходит! Понаделали деревяшек и молятся. Ишь какая – толстая на колени встала… Раздеть бы…»

«Спаси, Господи… хочу…»

«Довольно, ведь уж и сам видишь, что никто не придет. Подумай только, из-за чего разнюнился: дым этот – обыкновенный ладан, в лавочке куплен, угли из печки. Хор не ангельский, а из послушников, которые на женщин с клироса посматривают и под Херувимскую раздевают их за милую душу. Священник тоже простой поп, придет и попадью свою станет щупать. А все твое хныканье еще того проще объясняется: не спал ночь, иззяб на бульваре… Эх, дурак, зачем вчера из сада убежал. Как бы ночь-то провел. Небось, танцовщица – мастерица своего дела.

Уходи-ка отсюда поскорей. Предоставь уж толстым бабам перед пустой черной дырой на земле валяться. А тебе не к лицу. Ты понял истинный смысл жизни. Тяжело это: ну, а ты неси – за всех неси!»

Я окончательно пришел в себя и тупо холодно осматривал церковь.

Крестились набожно, по-прежнему многие стояли на коленях. Но лица показались мне нерадостными, утомленными, скучающими, никакого «попечения» не отложившими.

И зло меня взяло на себя, что я так по-мальчишески глупо чуть не разревелся и в какого-то Бога уверовал, вообще «взмолился».

«Ну, уж это было последний раз», – оправдывался я перед собой. «Аминь» – теперь по-настоящему, навсегда, до гроба…

А все-таки приложусь «на прощанье». Нарочно, назло. Не верю, не люблю, в грязи весь, и вот подойду, как все, глупую рожу скорчу и «благоговейно» приложусь.

Я все это проделал и пошел вон из церкви.

Дома меня ждал сюрприз.

– Вас какой-то незнакомый барин дожидаются, – сказал мне швейцар.

Вот еще напасть!

Незнакомый барин оказался неким Глебовым, товарищем моим по гимназии. С первого класса мы молча и упорно ненавидели друг друга. Он был очень ограниченный и испорченный мальчик, с третьего класса таскавшийся по всевозможным притонам.

Между нами не было ничего общего. Я презирал его за «безнравственность», он – за мое «христианство». После гимназии я ни разу не встречался с ним.

И вдруг Глебов, напомаженный, в пенсне, сидит и дожидается меня.

С полным недоумением я подал ему руку.

– Я к тебе по одному странному делу, – гадко улыбаясь и выставляя ряд черных гнилых зубов, начал он. – Если хочешь, разумеется, можешь со мной об этом не говорить, хотя, конечно, как христианин, вряд ли ты прогонишь, в некотором роде, своего ближнего!

– Я слушаю и, если могу чем-нибудь помочь…

– Нет, какая там помощь, – хихикнул он. – Я к тебе с вопросом.

– Все равно. Если могу ответить, разумеется, отвечу.

– Предупреждаю, что вопрос интимный и, так сказать, тебя лично касающийся. Но прежде я должен объяснить, почему, собственно, решил с этим вопросом придти. Видишь ли, скрывать мне нечего, я, как тебе известно, терпеть не могу христиан. Проще говоря, никакому христианству я не верю. И твоему, в частности. Ты всегда гордился своей чистотой и презирал нашу компанию, помнишь, еще которую «санкюлотной» прозвал. Конечно, ты имел право, христианин все может. Я, в некотором роде, спился теперь, а ты, как истинный христианин, чуть не профессор… И вот сделай кто-нибудь какую-нибудь мерзость, я бы плюнул, и все тут. Ну, мерзость и мерзость. Сам таковский…

– Я очень хорошо понимаю тебя. Спрашивай, пожалуйста, о чем хочешь.

Он широко улыбнулся своим черным ртом и просиял весь, только в самой глубине глаз его вспыхивали и гасли злобные огоньки.

– Я же уверен был, что ты, как христианин, не оттолкнешь моего искреннего недоуменного вопроса! Итак, дело в следующем. Вчера вечером я, так сказать, в силу чистейшей случайности, был свидетелем твоих похождений… Ты – и вдруг в таком «заведении»! От неожиданности я не поклонился. Растерялся, в некотором роде. Ну, а потом, – подмигнул он мне, – как ты заговорил с m-lle Фанни, я уже не решился подойти. Ведь с нами такие не разговаривают. Эти Фанни меньше чем сотню за сеанс не берут… Так вот, взяло меня сомнение. Пойду, думаю, спрошу, как это христианский проповедник, и вдруг очутился под ручку с Фанни? Может быть, по поручению какой-нибудь «армии спасения» или так, по своей надобности, – снова сияя и подмигивая и почти шепотом выговорил он.

Несколько секунд мы сидели молча. Признаюсь, первое движение мое было схватить и вышвырнуть вон эту гадину. Но я не очень-то способен на такие «благородные» порывы, а потому намерения своего в исполнение не привел, а вместо этого почти ласковым тоном сказал:

– Я не совсем понимаю, что тебе хочется знать: с какими намерениями я разговаривал с Фанни, или вообще как может христианин ходить по таким местам?