Юрий Трифонов - Единственная

- У тебя опять новые ботинки, Яша? - или: - Какая на тебе красивая блузочка, Сашико, это чистый крепдешин.

Алеша, всегда элегантный с иголочки, вспыхивал:

- А этот костюм от Ламановой сколько нам стоил, Маруся?

Она научилась гасить маленькие пожары, вспыхивающие все время в огромной семье, жалела незадачливых сестер первой жены Иосифа и всегда незаметно совала им "с собой" пакеты со снедью.

Но как она устала от всего этого! В каком постоянном напряжении жила, да еще отец с матерью. Она знала - если отец с утра занялся у токарного станочка, значит, ссора и несколько дней они будут словно бы не замечать друг друга. И все распри, все жалобы домочадцы тащили к ней.

Но самым невыносимым было молчание Иосифа. Тут все жались друг к другу, смотрели на нее жалобно и старались держаться возле нее. Как ни странно, но конец этому ужасу положил Иосиф.

Полтора года назад зимой после работы пришла Ирина. Мрачная, без всяких своих обычных сплетен и шуточек. Сидели в столовой, Ирина курила, коротко и нервно затягиваясь, сидела нога на ногу, дергался фетровый ботик.

- Это Трещалина нарочно устроила, она меня терпеть не может.

Речь шла о том, что Ирину отправляли в отпуск среди зимы.

- Она вообще слишком власть взяла. Запретила нам одеваться, как нам нравится, теперь все в английских костюмах на работу приходим, только на блузках и туфельках отыгрываемся.

Вошел Иосиф с бронзово-красным от мороза лицом.

- Хо-ло-дно. Здравствуй шаромыжница, как дела?

- Я не шаромыжница, я работник ЦИК-а, - отрезала Ирина.

- Чего она такая злая? - миролюбиво спросил он.

- Дали отпуск, не знает, куда ехать.

- Поезжай куда-нибудь за границу, - он сел напротив Ирины, как всегда широко расставив колени. - Обед скоро? Голоден, как волк.

- Сейчас будем обедать. А куда ей ехать за границу?

- Да я откуда знаю! К родственникам. Есть у тебя кто-нибудь за границей?

- Брат Бори работает в Финляндии в торгпредстве.

- У Трифонова - он поморщился. - Терпеть его не могу. Еще с Царицына, мы там сильно не ладили, помнишь, Надя?

- Такой чернявый в очках?

- Из донских казаков, поэтому самомнение необыкновенное. Неважно. Боря, это кто?

- Муж моей тетки Веры Николаевны Кольберг.

- Какая же красивая у тебя мать была. Я встретил ее в Иркутской ссылке. Красивее женщин не видел... Дядя, так дядя. Надя, дашь ей анкету, а ты заполнишь и принесешь.

Ирина сразу погасила папиросу, словно приготовилась заполнить анкету.

- Ой, замечательно! Просто замечательно. Спасибо.

- Как работа? У вас там один княгини и графини бывшие. Авель набрал аристократок, а на самом деле - курятник. Никакого роста. Бросай. Иди учиться. Куда хочешь?

- Я не знаю...

- Я знаю. Ты в театре хочешь работать. Учись на театральном.

Ирина обедать не осталась, не терпелось порадовать мать и тетку. За обедом он сказал:

- Там семейка гнилая. Одни эсэры и меньшевики.

- Ну и что? Ирина-то причем?

- В том-то и дело, что ни при чем. Это ж надо, чтоб у Каллистрата и Юлии родилось существо, которое кроме тряпок, театра и шаромыжников ничего не признает. Ты тоже хороша. Нашла подругу. Неужели интересно сплетни ЦИК-а слушать? Она и тебя курить научит.

- Сплетни слушать действительно неинтересно, а курить можно научиться и у тебя...

- Ты никогда не смолчишь. Пришел муж усталый с работы, ворчит, ну смолчи, послушай, что он скажет, спроси, когда он в Сибирь собирается, как идет чистка московского аппарата.

- А я не понимаю, почему его надо чистить.

- Потому что у них неясная постановка вопроса о правой опасности. Они - главная опора бухаринской группы. Кстати, твоего Бухарина осмеяли на комиссии пэбэ. А Зиновьев по телефону женушке своей рассказывал, как Рютин, Угланов пришли к нему, мол, как нам действовать дальше, а он, - улыбка, расплакался. Говорит: "Я чувствую себя буквально обмазанным с головы до ног говном", и опять в рев, так они и не получили никакого совета.

- Подожди. Я не поняла. Зиновьев, это рассказывал по телефону, как же...

- Это неважно. Важно вот что. Ты превращаешься в бабу. Посиделки с Ириной, няни, дом, немножко попечатала, пошила, проверила у Васи уроки. Наденька, машинистка.

- Мне самой надоело быть машинисткой.

- Вот и иди, учись. В Промакадемию - мило дело, - он встал.

- Подожди, я хотела с тобой поговорить о Васе, о Яше.

- Мне некогда на эту ерунду тратить время, - пошел к двери.

- Тебя не интересует ни семья, ни дети.

- Пошла на хуй! - бросил, не обернувшись.

* * *

- Расскажи о своем брате подробней.

- О каком?

- О том, кто болен. Какой он?

- Федор очень застенчивый и очень одинокий. Некрасивый, нет, глаза красивые... Неопрятный. До болезни он был гардемарином. Писал пьесы, статья, учился на математическом факультете. Любит моих детей.

- Твоих - родных, так надо понимать.

- Да. Именно так. У него бывают просветления. Например, он мне помогал готовиться к экзаменам.

- Ты учишься?

- Да, на химическом факультете. Моей специальностью будет вискоза.

- А Федор?

- Работает на фабрике. Забыла еще об одном мальчике. Очень хороший мальчик, живет с нами, отец умер, а мать - директор фабрики, очень занята. Федор работает у нее на фабрике.

- Как ты думаешь, от чего он заболел?

"Господи, неужели в этом кафе, заполненном нарядными жующими и пьющими людьми, под звуки джаза можно рассказать, что происходило в Царицыне..."

- Вы ведь видели Гражданскую, даже участвовали, а он в девятнадцать лет был начальником Особого отдела.

- Представляю, скольких он расстрелял, виновных и безвинных, от этого можно сойти с ума, ну, а твой пасынок тоже воевал на Гражданской?

- Он был мальчиком и жил в Грузии. Его мать умерла, когда он был грудным младенцем, и его растила тетка.

- Если хочешь, можешь называть меня "на ты".

- Не хочу и не могу.

Выпитое вино отдало не радость, а печаль, она жалела о своей ненужной откровенности и думала только, как поскорее уйти. Вид взбитых сливок с клубникой вызывал тошноту. В кафе уже было шумно, и джаз играл громко.

- Мне пора. Я привыкла рано ложиться.

- Первая неправда. Ты засыпаешь поздно, просыпаешься среди ночи и не спишь до утра. Просыпаешься от кошмаров и в первые минуты не понимаешь, явь это или сон, а потом у тебя начинает болеть голова.

- Пускай это так и есть, но я все равно хочу уйти.

- Хорошо. Сейчас пойдем.

- Я могу дойти до гостиницы сама.

- Здесь, - он подчеркнул, - здесь, так не принято.

Они шли через парк молча, но когда поднялись на освещенную площадку перед колоннадой, он сказал:

- Давай посидим немного, еще не поздно.

- Нет, нет, - испугалась она, - я не выдержу больше допроса.

- Хорошо. Я буду говорить в движении.

(Иногда его немецкий был слишком правильным).

- То, что ты называешь допросом - необходимо тебе. У нас с тобой только два пути: продолжить завтра наши сеансы или встречаться, как друзья.