Ольга Туманова - Туча

Грудь сжало. Он настороженно прислушался к себе и опасливо вдохнул воздух. К радости и отчасти к удивлению, тот вновь вошел в легкие свободно и безболезненно.

Главное - не волноваться, - сказал себе, - никаких волнений, думать только о нейтральном. Да уж! тут подумаешь о нейтральном. Тут о чем ни подумай. Еще этот сон... Он видел его не впервые. Нельзя сказать, что сон преследовал его, но он видел его уже однажды. Или не однажды? Жена иногда по утрам жалуется: уже видела точно такой сон, или приснилось, что я его видела? - бабьи бредни.

Глаза вновь скользнули по стене, задели потолок; в комнате едва заметно, но посветлело, и в серости потолка проступила темная полоса - черт знает, как строят, уж сколько он шпаклевал, сколько жена возилась с известкой - щель проступает; и вновь шевельнулось раздражение.

Взгляд скользнул по сбитой в углу портьере, по тюлю и уперся в тучу. И та посветлела, поблекла, словно бриджи от частой стирки, и отростки уже не походили на наконечники стрел. Тот, что недавно был самым длинным, на глазах растаял, исчез.

Он почувствовал себя здоровым, бодрым, уверенным в себе. Деятельным. Глянул на часы. Нет и пяти. Столь рано ему не приходилось подниматься с Афгана.

Афган! ну, конечно... Он проснулся ночью от удушья. Тот самый сон... Лежал, придавленный болью в груди. И трезвая, спокойная мысль: ну, вот и все. Год он жил среди смерти, и каждый день мог быть его последним днем, но именно в тот миг он прочувствовал промозглый вкус слова: конец. И все же, мысль, что он умирает, более чем страшна, была нелепа. И несправедлива. На войне не погибнуть, а умереть. Почти что в постели под храп своего батальона.

Он представил, как утром ротный, что явно недолюбливал его, смачно сплюнув, процедит щербатым ртом: " А батальонный-то наш от страха помер", - и страх оказаться в своей смерти смешным был сильнее даже страха смерти.

Он смотрел на чужое небо, где и звезды казались чужими, и вдруг осознал, что видит тучу, черную, грозовую, нелепую по форме, всю в лохмотьях, словно ее только что прошило снарядом. Неужели под утро пойдет дождь? И будет прохлада, свежесть... Но под утро его разбудили минометы, и он напрочь забыл о туче.

Он неприязненно глянул в окно: точно такая же? Но тучи за окном уже не было, лишь крохотный шарик неправильной формы все еще серел на горизонте.

А ведь он видел эту тучу зимой... Он чувствовал себя неплохо, и кардиолог похвалил его кардиограмму, но посоветовал не волновать себя понапрасну и не забывать об отдыхе. И на выходные он уехал на дачу.

Сверкал снег, темнела лунка. Они с соседом выпили под обжигающую уху. Он ощущал себя здоровым, крепким, даже молодым... Готовя постель, включил старенький "Горизонт".

В Вильнюсе вокруг телецентра шли танки.

Буржуйка погасла. Он вновь видел пыльное ущелье, траву, опаленную солнцем и огнем.

Он вновь был сродни котенку, грязному, злобному и беззащитному. Незримый хозяин держал его за шиворот, прикидывая, куда швырнуть: в огонь? в пропасть? в траву? И одно неудержимое желание сжигало все мысли и чувства - выбраться из этого кошмара; и, не глядя ни под ноги, ни по сторонам, он шел напролом: если ты сам себя не спасешь, о тебе не позаботится никто.

Он вертелся на старой скрипучей кровати и готов был держать пари с соседом, с дьяволом, с самим Господом Богом, что, едва лишь забрезжит рассвет, на растерзание толпе будет отдан какой-нибудь капитан, что сейчас, выполняя приказ, ведет солдат, белый от бессилия и злобы.

Во сне его придавила могильная плита. Морозной ночью он лежал на горячем песке и задыхался.

Когда отпустило, вышел на крыльцо. Жадно, как стакан воды, глотнул холодный воздух. Над заснеженным поселком огромным шатром стояло звездное небо, лишь прямо против его крыльца висела туча, черная, драная. Она притягивала взор. Но студеный воздух проник под ватник, и он поспешно шагнул в дом. И забыл о туче.

Он настороженно посмотрел в окно: еще один приступ ему не пережить. И вздохнул расслабленно: тучи не было.

Тут он подумал, что ночью тучи не видны. Лишь отсутствие звезд говорит об облачности.

Но он видел тучу! Она была объемна и полна черного света. Когда же он увидал ее впервые?..

Огромные деревья, густой кустарник. Среди буйной травы проселочная дорога. Металлические ворота с красной звездой. Царство комаров и мошки. И недалеко от города, но тайга в том краю начиналась от последнего микрорайона.

Он получил новое назначение, и, уезжая в большой европейский город, прощался с сослуживцами.

В ту ночь сон приснился ему впервые. Странно... Тогда он еще не знал цвета того песка.

Он лежал на кровати, и не мог ни подняться, ни повернуть голову, ни окликнуть жену. Она спала рядом безмятежно. В те дни она спала еще безмятежно.

Он быстро пришел в себя. Встал, прошел на кухню, выпил пива, решил, что вечером позволил себе лишнее.

Туча? Нет, не вспомнить. Вряд ли он смотрел в окно. А если и посмотрел дождь в том городишке мог идти неделями. Да и жена была дома, а привычка на ночь закрывать шторы у нее была всегда.

Он вновь глянул в окно. Туча за окном растаяла, словно кусок рафинада в чашке горячего чаю, лишь одна твердая крошка еще темнела на горизонте.

Тут ему показалось, что крупинка едва заметно, но увеличилась.

Устали глаза, обман зрения, - хотелось ему верить, но кристалл медленно и неуклонно рос, приближался и становился похож на рваную рану.

Она отняла руки от заплаканного лица. Солнце сияло по-прежнему, но свет его уже не заполнял комнату, а лишь косым лучом лежал на полу у балконной двери. Краски комнаты пожухли, как в первые минуты сумерок, когда солнце, уйдя за горизонт, продолжает освещать землю из глубин мироздания.

И все-таки, как душно, - она вздохнула. В знойные июльские дни сердце все чаще напоминало о себе. И все чаще думалось о возможно недалеком конце. И жизнь казалась чередой потерь, утрат и обид. И почему-то - такая нелепость! вспоминалась всякая мелочь, и непременно последней всплывает обида, мелкая, давняя, но такая горькая, словно, лежа годами на дне души, впитала в себя осадок поздних обид.

...Длинный икарус, с урчанием трогаясь с места, тут же вновь надолго замирает в автомобильной толчее. Пассажиры, тесно прижатые друг к другу, изнывают от духоты.

Ей стало дурно, но тут - О, Чудо! - кто-то встал, начал протискиваться к выходу, людская масса качнулась, и она оказалась на сиденье.

И привычно ушла в свои мысли: там пахло детской кожицей, пеленками, распашонками, кремом, прохладой летнего утра, чистой зеленью красивой лужайки. Там беззаботно смеялся маленький мальчик...

Окрик, злой и властный: "А ну встань! Пусть сядет пожилая женщина", ударил ее наотмашь; она поднялась, покорно и бездумно, и сын испуганно забился в ожидании толчков и ударов.