Иван Тургенев - Степной король Лир

Квицинский сохранял обычную уверенность осанки.

- Викентий Осипыч, - обратилась к нему матушка, - прошу вас послать завтра за Мартыном Петровичем экипаж, так как я известилась, что у него своего не стало; и велите ему сказать, чтобы он непременно приехал, что я желаю его видеть.

Квицинский хотел было что-то возразить, но удержался.

- И Слеткину дайте знать, - продолжала матушка, - что я ему приказываю ко мне явиться... Слышите? При...ка...зываю!

- Вот уже именно... этого негодяя следует... - начал вполголоса Житков; но матушка так презрительно на него посмотрела, что он тотчас отворотился и умолк.

- Слышите? Я приказываю! - повторила матушка.

- Слушаю-с, - покорно, но с достоинством промолвил Квицинский.

- Не приедет Мартын Петрович! - шепнул мне Сувенир, выходя вместе со мною после обеда из столовой. - Вы посмотрите, что с ним сталось! Уму непостижимо! Я полагаю, он, что и говорят-то ему - ничего не понимает. Да! Прижали ужа вилами!

И Сувенир залился своим дряблым смехом.

XVII

Предсказание Сувенира оказалось справедливым. Мартын Петрович не захотел поехать к матушке. Она этим не удовольствовалась и отправила к нему письмо; он прислал ей четвертушку бумаги, на которой крупными буквами были написаны следующие слова: "Ейже-ей, не могу. Стыд убьет. Пущай так пропадаю. м Спасибо. Не мучьте. Харлов Мартынко". Слеткин приехал, но не в тот день, когда матушка "приказывала" ему явиться, а целыми сутками позже. Матушка велела провести его к себе в кабинет... Бог ведает, о чем у них велась беседа, но продолжалась она недолго: с четверть часа, не более. Слеткин вышел от матушки весь красный и с таким ядовито-злым и дерзостным выражением лица, что, встретившись с ним в гостиной, я просто остолбенел, а тут же вертевшийся Сувенир не окончил начатого смеха. Матушка вышла из кабинета тоже вся красная в лице и объявила во всеуслышание, чтоб господина Слеткина ни под каким видом к ней вперед не допускать; а коли Мартына Петровича дочери вздумают явиться - наглости, дескать, на это у них станет, - им также отказывать. За обедом она вдруг воскликнула: "Каков дрянной жиденок! Я ж его за уши из грязи вытащила, я ж его в люди вывела, он всем, всем мне обязан и он смеет мне говорить, что я напрасно в их дела вмешиваюсь! Что Мартын Петрович блажит - и что ему потакать невозможно. Потакать! каково? Ах, он неблагодарный пащенок! Жиденок мерзкий!" Майор Житков, который также находился в числе обедавших, вообразил, что теперь-то уж сам бог ему велел воспользоваться случаем и ввернуть свое слово... но матушка тотчас его осадила. "Ну уж и ты хорош, мой отец! - промолвила она. - С девкой не умел сладить, а еще офицер! Ротой командовал! Воображаю, как она тебя слушалась! В управляющие метил! Хорош бы вышел управляющий!"

Квицинский, сидевший на конце стола, улыбнулся про себя не без злорадства, а бедный Житков только усами повел да брови поднял и всем своим волосатым лицом уткнулся в салфетку.

После обеда он вышел на крыльцо покурить, по обыкновению, трубочку - и таким он мне показался жалким и сиротливым, что я, хотя его и недолюбливал, однако тут присоседился к нему.

- Как это у вас, Гаврила Федулыч, - начал я без дальних околичностей, с Евлампиеи Мартыновной дело расстроилось? Я полагал - вы давно женились.

Отставной майор уныло взглянул на меня. - Змей подколодный, - начал он, с горестной старательностью выговаривая каждую букву каждого слога, - жалом своим меня уязвил и все мои надежды в жизни в прах обратил! И рассказал бы я вам, Дмитрий Семенович, все его ехидные поступки, но матушку вашу боюсь прогневить! ("Млады вы еще суть", - мелькнуло у меня в голове выражение Прокофия.) Уж и так...

Житков крякнул.

- Терпеть... терпеть... больше ничего не остается! (Он ударил себя кулаком в грудь.) Терпи, старый служака, терпи! Царю служил верой-правдой... беспорочно... да! Не щадил пота-крови, а теперь вот до чего довертелся! Будь то в полку и дело от меня зависящее, - продолжал он после короткого молчания, судорожно насасывая свой черешневый чубук, - я б его... я б его фухтелями в три перемены... то есть до отвалу...

Житков вынул трубку изо рта и устремил взор в пространство, как бы внутренне любуясь вызванной им картиной.

Сувенир подбежал и начал шпынять майора. Я отошел от них в сторону - и решился во что бы то ни стало собственными глазами увидать Мартына Петровича... Детское мое любопытство было сильно задето.

XVIII

На другой день я опять с ружьем и с собакой, но без Прокофия, отправился в Еськовскую рощу. День выдался чудесный: я думаю, кроме России, в сентябре месяце нигде подобных дней и не бывает. Тишь стояла такая, что можно было за сто шагов слышать, как белка перепрыгивала по сухой листве, как оторвавшийся сучок сперва слабо цеплялся за другие ветки и падал, наконец, в мягкую траву - падал навсегда: он уж не шелохнется, пока не истлеет. Воздух ни теплый, ни свежий, а только пахучий и словно кисленький, чуть-чуть, приятно щипал глаза и щеки; тонкая, как шелковинка, с белым клубочком посередине, длинная паутина плавно налетала и, прильнув к стволу ружья, прямо вытягивалась по воздуху - знак постоянной, теплой погоды! Солнце светило, но так кротко, хоть бы луне. Вальдшнепы попадались довольно часто; но я не обращал на них особенного внимания; я знал, что роща доходила почти до самой усадьбы Харлова, до самого плетня его сада, и пробирался в ту сторону, хоть и не мог себе представить, как я в самую усадьбу проникну, и даже сомневался в том, следовало ли мне стараться проникнуть туда, так как матушка моя гневалась на новых владельцев.

Живые человеческие звуки почудились мне в недальнем расстоянии. Я стал прислушиваться... Кто-то шел по лесу... прямо на меня.

- Так бы ты и сказал, - послышался женский голос.

- Толкуй! - перебил другой голос, голос мужчины. - Нешто можно все разом?

Голоса были мне знакомы. Женское голубое платье мелькнуло сквозь поредевшие ореховые кусты; рядом с ним показался темный кафтан. Еще мгновенье - и на поляну, в пяти шагах от меня, вышли Слеткин и Евлампия.

Они внезапно смутились. Евлампия тотчас отступила назад в кусты. Слеткин подумал - и приблизился ко мне. На лице его уже не замечалось и следа того подобострастного смирения, с которым он, месяца четыре тому назад, расхаживая по двору харловского дома, перетирал трензель моей лошади; но и того дерзкого вызова я на нем прочесть не мог, того вызова, которым это лицо так поразило меня накануне, на пороге матушкина кабинета. Оно осталось по-прежнему белым и пригожим, но казалось солидней и шире.

- Что, много вальдшнепов заполевали? - спросил он меня, приподняв шапку, ухмыляясь и проводя рукою по своим черным кудрям. - Вы в нашей роще охотитесь... Милости просим! Мы не препятствуем... Напротив!