Мария Ульянова - Фаррыч

Фаррыч молча шел рядом с сыном, теребил серую пыльную тряпицу и чувствовал сквозь ткань рукоять сабли. Он покорно, решительно шел, не замечая ветра, дороги, и с удивлением гадал, неужели и эта прогулка кончится, неужели когда-нибудь настанет сегодняшний вечер, а тенистый сумрак этой же кленовой аллеи будет тих и прохладен. Еще Фаррыч с горечью признавал, что так всю жизнь и прожил скомканным человеком, радуясь маленьким, скромным удачам, которые, увы, были случайными в его жизни, нечаянно попадали в нее и так же нежданно ускользали. Теперь Фаррыч корил себя, что зря привыкал к редкому везению, надо было жить и помнить, что его удел - горе и боль, засыпать и просыпаться с этой горечью во рту, не пытаясь ее ничем сполоснуть, тогда, может быть, и сегодня ему не было бы так тяжело. Но как смириться с тем, что на тебе какая-то особая печать и не ты ее ставил, тебя даже не спросили, хочешь ты ее или нет, кто-то молча выбрал, выследил, одарил, призвал платить за любезности и проводил в это утро, и вот - оставляет одного корчиться остаток жизни. И он шел сдавленный, скованный, боясь, что сын спросит, что за сверток у него под мышкой и что там внутри.

Они долго шли, Фаррыч старался смотреть не только под ноги, но голова никла, и взгляд безутешно прятался, сужался до серой ленты асфальта. Айзек шел, стараясь казаться безмятежным и спокойным, припоминал свое обычное настроение, с которым он раньше гулял и разговаривал с отцом, но что-то мешало, жгло его. Он напрягся, украдкой, тревожно поглядывал на старика, задаваясь вопросом, вдруг отцу известно об угрозе отчисления, вдруг он хитро заманивает на стрелку с каким-нибудь преподавателем, вдруг впереди тяжкая сцена разоблачения - ни на одной лекции не был, ни одной работы не сдал, все отдавал футболу. Нет, отец не мог узнать, кто знает их телефон - только декан, этот тучный и потный человек с перстнями. Да, может быть, ничего еще не потеряно. Ну, пугнули отчислением, ерунда, все кое-как учатся, сдают и получают дипломы.

Они шли по пыльным улицам, почти безлюдным, и молчание становилось гнетущим. Какими-то роковыми казались Фаррычу простые повседневные мелочи, которые он обычно едва замечал. Капли воды на бордовых розах, выставленных из ларька, представлялись кровавыми, а вазы, в которых стояли цветы, были точь-в-точь урны под пепел. Мимо бесшумно спешил куда-то пустой автобус с черной полоской "Ритуальные услуги", на углу из церквушки вырывались жалобные женские голоса, пес-калека бездыханно спал в тени липы, мимо гремела бомжиха, ее лицо казалось выкопанным из могилы.

Солнце раскручивало рулетку жары, Фаррыч отметил, что в жару невзгоды приобретают приторный и удушливый привкус. Рука обнаружила, что сигареты остались на парапете балкона. Ковылял он, сгорбленный, стараясь не смотреть на Айзека, и вздрогнул от бодрого, звонкого голоса.

- Па, а па, - Айзек подергал отца за рукав пиджака, - ты ничем не расстроен, па, может, давай никуда не пойдем?

- Нет, все хорошо, Айзек, я просто не рассчитал с погодой и уже немного запарился. Сниму-ка пиджак.

Ему было совсем не жарко, а наоборот, озноб, содрогания, вторая ночь без

сна - мутно было у него на душе и холодно. Но Фаррыч принялся скидывать пиджак, старательно вытягивал руки из рукавов, вытирал с холодного лба несуществующий пот, словно стремился выслужиться перед сыном, отвлекая от своих тягот. Тряпица разметалась, ножны сабли выступили и лизнули летнее утро серебром чуть выдвинутого клинка.

- Па, что это у тебя? - Айзек мигом заметил, бессильные руки Фаррыча выпустили саблю. Он давно не видел на лице сына такого уважения, восторга, интереса к себе, как сейчас, когда Айзек медленно и почтительно осматривал саблю и, наполовину вытянув из ножен, гладил пальцами клинок. - Вот это да, па, откуда она у тебя? Наверное, дорогущая! А ведь с такой опасно разгуливать. - Он глянул по сторонам, мигом укутал и почтительно передал сверток отцу.

Айзек подумал, что отец направился в какую-нибудь антикварную лавку, чтобы продать саблю, для этого взял его на всякий случай с собой. Он решил не раздражать отца расспросами, видел, старику и так нелегко расставаться с этой вещью. Его беспокоили решительный и мрачноватый вид отца, задумчивость и обреченно-сгорбленная спина. Таким он Фаррыча никогда не видел, хотелось как-то вывести его из задумчивости.

- Кстати, а куда мы идем, па?

- Я давно собирался показать тебе, где жил, когда только-только приехал в город, начал ухаживать за твоей матерью, и куда привел ее впервые в гости. В тех краях все больше крупные заводы, а около моего бывшего общежития пустыри да холмы, вот ты и посмотришь, как жил твой отец, когда был чуть постарше тебя.

- А может быть, сходим туда в другой раз, па, ты забыл, ведь сегодня финал футбола... - Айзек не стал продолжать, заметив, что отец упрямо идет туда, где заводы и пустыри. А холмы и общежитие уже заранее удручали Айзека, он чувствовал себя так, как будто его мощные боты вдруг стали малы размера на два. - И долго ты жил среди этих заводских труб и пустырей? - с наигранным интересом спросил он.

- Пару лет, потом мы с матерью поженились и получили квартиру, тяжело получали, с трудом. А кто играет сегодня? - примирительно спросил он.

- Сегодня финал, все ждут улетной игры, правда, многие склоняются, что будет ничья.

- Вечером узнаем. - После такого приговора стало ясно, что день потерян.

Айзек с наигранной беспечностью шагал, поглядывая по сторонам. В маленьком кинотеатре шел новый Бонд, у пацана на остановке - клевые наушники и дорогущие ролики, этого нельзя не заметить. Становилось радостно и грустно, что навстречу идут две девчонки, их ножки стройные, а юбки - мини, они идут уверенно, плавно покачивают бедрами, одна как бы случайно отвела глаза, а другая, повыше ростом, пристально окинула Фаррыча небрежным взглядом серых глаз. Заставили посторониться два парня на великах, у обоих гоночные, пронеслись и уже исчезли за поворотом. Возле магазина "Цветы" парнишка, чуть постарше Айзека, стоит, щерится по-взрослому, курит, кинулся услужливо собирать букет какой-то тетке. Девчонка в голубых брючках и такой же ветровке всем предлагает новый "Орбит". И ему протянула пачку, а Фаррыч послушно выслушивал про приз и комкал в руке ярко-синий буклетик. Вообще, заключил Айзек, не так уж все паршиво было бы, если б он захватил скейт. И, воспользовавшись задумчивостью отца, решительно надел наушники - улица тотчас же озвучилась, как клип, очнулась, немного съехала, улетела и, послушная, заспешила в ритме.

Между тем Фаррыч рассказывал что-то, обратно натянул пиджак, и они все шли, шли по жаре. Айзек, облизывая сухие губы, с завистью проводил взглядом проезжавший мимо красный грузовик "Колы". Фаррыч не замечал улиц - только сквозняки и асфальт. Прохожие, особенно старушки, внимательно разглядывали их, еще бы: строгий старик в застиранном старом костюме, а рядом - рыжий паренек в полосатой футболке до колен, в широченных штанах (как они держатся, ведь мальчишка совсем худой), а наушники, до чего ж большие, даже слышно, что в них гремит.