Мария Ульянова - Жилец

Рассеянно и машинально пихнул раскрытый пропуск в лицо охраннику, даже забыл кивнуть, поздороваться... Отдохнув, согревшись, невесомый, снова затрепетал в самом центре темной пустоты, у него в голове. От этого он почувствовал небывалый восторг там, внутри, в голове, точно, кто-то есть...

Скинул пальто, наскоро надел его на вешалку и пихнул в шкафчик. Пальто соскочило, но он не стал поправлять - а, пускай лежит, - бочком протиснулся за стол, где уже дожидалась первая папка бумаг. Не вчитываясь, пробегал глазами, машинально калякал подписи, шлепал печати, а кое-где по привычке въедливой конторской крысы зачеркивал слова, выводил на полях мелким бисерным почерком исправления. Сам затих, затаился и вслушивался, что происходит внутри головы. Даже упустил из виду, что при его появлении в комнатке две секретарши прекратили шушукаться и по-мышиному хихикать. Переводчица не поздоровалась, ожидая, что он кивнет ей первым - как всегда, сгорбленно, с заискивающей улыбкой - и при этом сузит щелочки масляных глазок. В другой раз все это его бы насторожило, выбило из колеи, заставило сжаться и весь день перекатывать камень в горле. Но сегодня он быстро пробрался к столу и уткнулся в подшивку бумаг. Его глаза, с обычно напряженным и слезящимся взглядом испуганного зверька, сегодня были широко раскрыты, словно он повторял про себя и старался не забыть четверостишие, сочиненное по дороге. Переводчица заключила, что это не иначе, как холод или осенняя пляска нервов, и, покачав головой, занялась своим делом - зацокала по клавишам.

Ближе к обеду он не поднял головы, проводил обиженным укоризненным взглядом шумно уходящих в буфет. Сидел все еще над первой подшивкой, застыв, словно боялся уронить вазу или блюдо, стоящее у него на макушке. Затаился и аккуратно, неслышно глотал воздух - это позволяло лучше разобрать, что происходит там, в самом центре головы. Мотылек перестал трепетать и метаться по темной пустоте. Успокоился, опустился и сидел, сложив крылышки в молитве. Наверно, он отдыхал, как и все другие мотыльки, что зимуют где-то на заколоченном досками окне дачного чердака, сторонясь паутины, засохших мух и осиного кокона. В теплой, сухой пустоте мотыльку было уютно, ничто не угрожало, ничто не нарушало покоя.

Он отложил бумаги в сторону, затих и вслушивался в движения мотылька, который тихонько изучал хоботком свое новое пристанище. От этого как-то радостно и тепло стало на душе. Та улица за окном показалась красивой: позади сизого асфальта оранжевые парики кленов незаметно пританцовывали, качаясь из стороны в сторону. И было так приятно осознавать, что сегодня крошечная полупрозрачная бабочка нашла приют и ночлег.

На шумно вернувшихся из буфета он поднял ясные, улыбающиеся глаза, которые излучали странный свет и блестели. Возможно, из-за этого открытого взгляда и блеска в глазах бухгалтер, худой мужчина с остреньким серым лицом, заключил, что у коллеги грипп или простуда, возьмет еще, заболеет, вон у него какое неважное пальто, придется выполнять работу за двоих. Подумав немного, бухгалтер поспешно выбежал, вернулся с чашкой чая и аккуратно поставил рядом со скромным, неинтересным человеком на стол, на салфетку.

Сегодня ему позволили уйти пораньше, от начальницы не укрылись его рассеянность и странный, восторженный блеск мечтательных глаз. Когда он сбегал по ступенькам, накидывая на ходу пальто, было еще светло. Вдалеке, на той улице, в одном из окон двухэтажного особнячка уже горел свет. Он бежал, вдыхая хлесткий сырой воздух, бежал, не мог остановиться, смотрел на небо и размахивал руками. Потом вдруг испугался, замер и стал вслушиваться: как там мотылек, не растревожился ли, не испугался? Кажется, нет. Сложив крылышки, тихонько шелестя, гость осторожно осваивался, обживался. "И надолго ты у меня? - шепотом поинтересовался скромный человек. - Хочешь, живи до весны, место есть, не дует, да и вместе все как-то теплее, веселей, и можно поговорить по душам".

И он понесся, толкая локотком задиру ветер, мол, попробуй теперь догнать меня.

И взмыть вон до того бородатого облака казалось парой пустяков.