Юрий Анненков - Любовь Сеньки Пупсик (сборник)

Зимние ночи в Питере — темные и глухие. Смешливые милиционерки болтаются на перекрестках. Метет снежок, покручивает, посвистывает. Шагает прохожий с пропуском — обязательно посреди мостовой, так безопаснее. С честным лицом — прямо на милиционерку, чтобы не заподозрила.

Под завхозным одеялом, в прокуренной комнате, душно и плохо спится. Мелькают походные дни в голове, оторванные руки и ноги, буйная радость побед, митинги у проволочных заграждений, интернационал. И с самого дна, с глубины далекой и томительной, выплывают «Манчжурские сопки» — сладостный, трепетный отзвук. Сенька влюбился, полюбил до самозабвения машинисточку.

Машинистка была из буржуазненьких, и это придавало особую, ядовитую прелесть любви. В ее маленькой комнате, на комодике, стояли фотографии папы и мамы, живших за границей, а на стене — Москвин в роли царя Федора и гимназическая подруга Люся Артамонова в новой шляпке.

Становился Поярков при встрече с девушкой нежен, как ребенок, сам себя не узнавал и все чаще просил ее к себе в кабинет для работы. Недели через три, вот так же — во время занятий, подошел он к ней со спины вплотную и заглянул через плечо. Худенькие пальчики, запачканные лиловым, быстро прыгали по клавишам.

— Стукай, девушка, стукай! Птичка моя голубая, выстукивай! — прошептал он.

Великая лирика внезапно захлестнула с головой Сеньку Пупсика. Плакало, пело, ныло мучительно у Сеньки под ложечкой, и стук Ремингтона был для него прекраснее даже «Манчжурских сопок». Не помня себя от восторга и нежности, он обнял машинистку за голову, примял к себе и поцеловал в губы…

Еще через несколько дней в завхозной комнате, на железной кровати, сидели вдвоем Сенька с машинисточкой. Кончался керосин к утру в кухонной лампе. Сенька растягивал до отказа, сжимал отчаянно забытую свою гармонь и пел, прикусив цигарку, скрученную из «Правды»:

В передышках поглядывал ласково на девушку и покровительственно говорил:

— Вы, милая барышня, в общем, не беспокойтесь. Буржуазное ваше происхождение, конечно, минус, но мы все покрыть можем.

Машинисточка плакала.

«Эх, яблочко, куды котишься? Покатилось раз — не воротишься!»

Работала гармоника.

Покатился Сенька Поярков вниз со ступеньки на ступеньку во весь разгон своей хулиганской души. По ордеру из жилотдела раздобыл машинистке бесхозную квартиру, коврами государственными устлал три комнаты, бехштейновский рояль поставил, затребованный будто для клуба молодежи, понавез мешки с крупчаткой и с рафинадом на целый год и пришпилил к дверям охранную грамоту.

— Живи, чирикай, пташка любимая! Пей чай в накладку, сколько влезет!

Подкатило Сеньке к самому горлу счастье, утонуть в счастье можно!

Машинистка переехала в новую квартиру; переехали вместе с ней папа с мамой, Москвин и Люся Артамонова. Еще портрет Ленина Сенька привесил — на всякий пожарный случай.

Текли дни и ночи, краснели глаза от бессонницы, издергалась вконец гармоника, пролетели сквозь пальцы ордера и наряды на шубу, на ботинки, на чулки, на дрова и на сладости…

Но всякому чуду конец бывает. Пришел как-то Сенька к себе в кабинет, позвал кладовщика и тут же учуял особым чутьем, по запаху что ли, по каким-то несказанным фразам, что будет неладное. Не выудил в свое время того, кто обронил на собрании слово «Пупсик», как собаку не пристрелил из нагана!

В ту же ночь на квартире с бехштейновским роялем спешно сматывались узелки. Машинисточка беспомощно топталась по ковру, много раз принималась плакать от страха и жалости и все уговаривала ехать вместе, все обещала Сеньку с папой, с мамой познакомить. Пупсик только рукой махнул.

На завхозных санях, с узелками под полостью, осторожно ехали мимо охтенских пустырей, мимо Лесного, через Юки к финляндской границе. Еще с детства Сенька помнил все пути и дороги, где, что и как. Вез, спасал, вызволял свою любовь, драгоценность, сокровище! Там, в лесу, словно и не было революции. Осыпался черный снег с еловых веток, тихие скрипы дрожали в воздухе. В правой руке холодные вожжи, левой — обхвачена теплая шубка. Вот за эту шубку, за эту притихшую девчонку, единственную, самую лучшую в мире, был готов Сенька Пупсик на всякий подвиг в черном притихшем лесу, в черных снегах.

Привязали лошадь к дереву, шли пешком через сугробы. Набивался снег в ботинки, леденил, кусал коленки, побагровевшие, должно быть, досиня, падал сверху за воротник и не таял. На второй версте поднял Сенька машинисточку на руки и так донес до Сестры-реки и поставил снова в снег только на другом берегу, за границей.

Кончилось Сенькино счастье, глубокая радость уплывала в черную, настороженную, пограничную ночь.

— Теперь катись, моя цыпочка, катись пока что.

Обцеловал всю — глаза, губы, шубку, до кончиков бот, — в руки пачку казенных червонцев сунул и сбежал вприпрыжку вниз на речной лед.

Машинисточка пошла с узелками по финскому берегу до первого патруля, а Сенька вернулся к себе в район на завхозной лошади.

Приехал товарищ с кобурой на боку, прошел без доклада в кабинет завхоза и поставил вопрос ребром: не знает ли чего товарищ Поярков про Сеньку Пупсика, хулигана с многими отсидками. Уходя, забрал книги с отчетностью и велел завхозу следовать за собой. В коридоре поджидали конвойные. Кладовщик обидно усмехнулся.

— Заноза! — крикнул ему Сенька.

— В чека наговоришься, охтенский шкет, — огрызнулся кладовщик.

Пайковый хвост скулил у подъезда. Небо было коричневым. Советский день начинался в снегу и в тумане.

Одним словом, на этот раз Сенька густо всыпался. И про ковры узнали, и про Сестру-реку и про все узнали. Режим в России не прежний — нынче покруче будет. Канителятся до поры до времени, а конец — один. Все это отлично понимал Сенька Пупсик и даже не думал выкручиваться.

Плюнул.

На суде, как полагается, потребовал обвинитель для Сеньки высшей меры наказания. Возражений не встретилось. Сенька произнес:

— Как по профессии есть я максимальный безбожник, то в Царствие Небесное, извиняюсь, не верю. А все-таки случай какой интересный может и там представиться… Случаев везде вагон. Высшая, так высшая, товарищи судьи, плакать не будем.

Постановлением суда человека вывели в расход.

В камере Сенька сказал комиссару:

— Не омывши, швырнете. Захоронение вполне гражданское. Дозвольте раньше в баньку сходить.

— Вшей отмоешь — черви сожрут, — пошутил комиссар.