Леонид Зуров - Иван-да-марья

— В такой вечер грешно было бы сидеть в театре, — посмотрев на зарю, сказала Кира.

Мы зашли далеко, вечер был так хорош, будущее казалось легким и необыкновенным. Мы свернули с дороги, отправились прибрежной тропинкой, по которой когда-то любил уходить один, а то и со мной, по вечерам брат. Тропинка вывела нас к реке и повела высоким берегом. А река текла на запад, образуя излучины. Широко была открыта перед нами заря, и свет ее отражался в глазах сестры и Киры. Мы спугнули молодой выводок, и я видел, как утята бесшумно плыли, оставляя следы на воде, хорошо видные на заре. И в тишине вода течет, и свет на воде и в небе, долгой зари свет.

Вот так и отправиться бы по дороге на запад, идти берегами озер, дойти до моря, и тянули к себе закатные края: там реки, впадающие в океан, там дивные чудеса.

Кира вспоминала Керчь, детство, там степь сильно благоухает, там все иное; южные вечера в степи, душистые травы.

— Я тебе, Федя, покажу и степь, и отары, пастухов и сторожевых собак, и море. Там замечательно умные собаки у пастухов в степи, где начинаются хутора. Я любила с ребятами бегать босиком после дождя. Любила, когда меня подсаживали на сенный воз, возвращающийся с поля. Спала на свежем сене с девчонками на хуторе у Днепра. А Днепр, какой он к вечеру страшный — уууу — грохочет. Ночью проснешься, прислушаешься, а вода на порогах шумит. Первое время не могла привыкнуть, просыпалась. Всю ночь пороги шумят, а они дикие, страшные, вода быстрая, берега от прибитой пены желто-седые, а потом так привыкла, даже в дождь к ним с девчонками бегала. На порогах в воде камни громадные, воды несутся от пены седые, а то хлынет дождь — и мы спасаемся, кучей укрываемся, все залито, а потом солнце, и такой в дожде радужный солнечный свет. У бабушки в хате чисто, и пол глиняный под босой ногой гладкий и прохладный, а по вечерам выбегала перед сном слушать — воздух, река, озеро, — все там для меня родное.

— По нашей реке, если подняться выше по течению, есть тоже пороги, — говорил я.

— Маленькие, — откликнулась сестра.

— Ольга у тех порогов росла. А похоронена она в Киеве.

Ушли мы далеко. Все выбирали место на берегу и не могли остановиться: там, впереди, река, казалось, открывается еще лучше.

— Вот так идти и идти, — говорила Кира, — и кажется, что-то необыкновенное ждет нас, в мире так много чудесного, и в нем живет уже как будто и то, что вот-вот должно с нами случиться.

— Пойдем туда, куда мы когда-то с братом ходили.

— Зоя, ты тут была?

— Сюда Ваня последний год брал с собой Федю.

— Потому что ты вечно куда-то торопишься и не умеешь молчать, когда нужно.

— Ну, Кира, скажи, разве я так болтлива?

Мы дошли до обрыва, где, изгибаясь внизу, поворачивала на запад река.

— Посидим на берегу, вон там, — сказала Кира.

И мы уселись на невысоком курганчике.

Я рассказал, как мы с братом ходили сюда вечером, когда он был кадетом старшего класса, а потом офицером. Долго сидели на этом месте, он особенно любил этот береговой обрыв и летом сюда ходил, когда жил у нас после производства в офицеры.

Зоя вспомнила, как он был задумчив и печален перед переводом в Москву. А я рассказал Кире, как один раз летом брат меня взял к себе в лагеря и я там прожил два дня. В лагерях чисто и хорошо, солдаты веселые, брат с ними играл в городки, а у меня были друзья барабанщики, и я с ними ел мясные щи и кашу со шкварками. Меня и потом тянуло туда.

Теперь, когда мы сидели на берегу, я первый раз почувствовал, что брат после смерти отца был очень одиноким и печальным.

— Отец был раздражителен, строг, в бедности для отца что-то было оскорбительное. Но мать нас воспитала в простоте. Она от отцовской родни за свою жизнь достаточно натерпелась, — говорила Зоя. — Мамина семья была совсем простенькая, и началась у отца ссора с родителями из-за неравного брака. Дед, обеднев, родословной своей дорожил. Когда Ваня подрос, его к деду в деревню повезли. Тот посмотрел на него и сказал, что лицом он пошел в их древний род. А в их роду смуглость — я белая, у Феди кожа уже другая, а у Вани, как у прадеда. И глаза того же цвета. И дед тогда мать простил, а отцу внушил сына отдать в корпус, несмотря на мамины слезы.

— Потому что, — сказал тут я, — в нашем роду раньше было много военных. Вон там находится полк, в котором еще числится брат. Его приказом для пользы службы временно прикомандировали к военному училищу, но он и сейчас числится в списках полка.

— Мама горевала, жалела и не раз говорила, что при его способностях он не по той дороге пошел. Не о таком она мечтала, — повторяя слова матери, сказала Зоя, — и как часто после смерти отца повторяла: о другой жизни я для Вани мечтала. Что он получает не жалованье, а горе, какие деньги у офицера, каждая копеечка на счету. Ему надо быть одетым, участвовать в чествованиях. И высчитывают с жалованья, а оно такое мизерное. Ведь Ваня одаренный, ему бы путейцем быть или горным инженером, он сам воспитал себя, умел отказаться от многого.

Я молчал. Я бы сам так же жил, как брат.

— А родственники отца? — спросила Кира. — Ведь они, ты говоришь, жили в Петербурге, дед был богатым?

— Мы всю эту гордую отцовскую родню, — ответила Зоя, — давно потеряли.

— А и Бог с ними, — вспомнив слова матери, сказал я.

Раньше мы об этом не вспоминали, но тут захотелось с Кирой поговорить обо всем, поделиться.

— А жизнь у мамы была нелегкая, особенно тяжело стало, когда папа по болезни вышел в отставку, такая бедность у нас началась. К нам редко тогда кто заходил, и дом наш был самый печальный, мы уже сильно нуждались, все сбережения пошли на долгую болезнь отца. И так скромно жили, а тут даже лавочникам задолжали. Я отставала, и брат занимался со мной, и с Федей в свободные часы успевал заниматься.

— А потом он стал офицером, жил тогда с денщиком у нас и почти все отдавал маме, — сказал я.

— Да, — обняв руками колени, сказала Кира, — мне кажется, я его вижу, ты так часто мне о нем рассказывала. Я думаю, он очень строг.

— Да нет, с нами он всегда шутил, и дома был очень легкий. Он глубокий, вдумчивый, но сам к себе, как мама говорит, правда, строгий.

— Он сам себя так воспитал, — сказал я.

— На Федю он действовал примером, и Федя ему подражал. И теперь подражает. Но характером Федя на него совсем не похож. Федю всегда заносит за облака, а Ваня точный и ясный, спокойный, характером пошел не в отца, а в прадеда. Помню, как я тогда плакала, знаешь, как горько было — в гимназии много богатых девочек. Знаешь, Кирушка, на локтях у меня форменное коричневое платье продралось, нового нельзя было купить, и мама его каждое утро чинила. Сама все штопала, стирала.

Оттого, что сестра рассказывала о пережитом не своими, а материнскими словами, и оттого, что я все это увидел как-то по-новому, мне стало рядом с Кирой хорошо и печально. Слушая сестру, я понял, что, несмотря на разные характеры, мы связаны всем пережитым, и я все, что мы пережили, вспоминал.