Леонид Зуров - Иван-да-марья

— Сестрица, — говорит, — не надо ли чего?

— А что, уже близко, Василий?

— Да, один переход остался до большого города.

Он сполоснул кружку кипятком, налил ей, заварку кинул, а она стоит и на него смотрит.

— Не надо ли еще чего?

— Спасибо, у меня все есть.

— Да что же вы, сестрица, ели, — говорит ей укоризненно, зная, что она вчера еще почти все отдала, оставила себе только плитку шоколада. Василий хотел еще что-то ей сказать, да тут поезд тронулся, едва он успел на подножку вагона третьего класса вскочить.

Ну, думает, тяжело ей подъезжать, ведь как-никак родной город мужа, тут до войны, по словам вестового, его полк стоял, перед самой войной они тут обвенчались, да, думает, приехать так через год после свадьбы — не дай Боже никому.

— Ну, доехали, — рассказывал Василий, — когда поезд остановился на вокзале, я соскочил и побежал к последнему товарному вагону, думал, что она меня ожидает, чтобы остался у гроба, а она должна, как ему говорили, пройти к коменданту и все бумаги предъявить. Подбежал к вагону — вижу: лестница не спущена, и нет ее у вагона. Заглянул я в вагон — вьюк у откаченной двери стоит, а ее нет. Вижу — да что же это, она, потеряв сознание, у гроба лежит. Я кинул на землю свои манатки, забрался в вагон.

— Сестрица, — говорю, — что с вами? — тронул ее — да нет, не беспамятство это, и холодно мне стало. Я начал народ звать, — вначале подбежали солдаты с эшелона, что тут остановился.

— Ты что кричишь, с ума сошел? — спрашивают, а я, в дверях стоя, себя не помня, кричу, народ созываю. Когда я все рассказал, то побежали за комендантом на станцию, а на станции ее не ждали, телеграммы она с пути не дала, но прибежал комендант с двумя жандармами. Он думал, что это убийство, ничего еще не понимает, в чем дело, кто она.

— Да ведь это жена его, — говорю, — сестра милосердия.

Они забрались в вагон и увидели: лежит у гроба, а на записке приколотой написано: прошу похоронить нас вместе и в смерти моей никого не винить. Это она вырвала чистый листок из полевой книжки батальонного и написала, что ее последняя просьба — похоронить ее вместе с мужем в одной могиле.

Приколота записка была к рукаву, вот как складывают в госпиталях бинт, английской булавкой, и, пристегнув ее к левому рукаву мягкой кожаной куртки, она выстрелила себе в сердце из офицерского браунинга.

А я говорю в волнении:

— Это вдова моего батальонного командира покончила жизнь, а ехала она с телом мужа и везла его в ваш город хоронить, а я был послан с нею, потому что я его денщик.

— Когда же это она? По приезде на станцию?

— Да недавно, видно, застрелилась — слезы еще не высохли на глазах.

— Какого полка? — спрашивает комендант. — И как твоего убитого командира фамилия?

— Капитан Иван Тимофеевич Косицкий.

— Боже мой, — говорит начальник станции, — ведь я его знал. Ведь это же он с нею через неделю после свадьбы отправился в Москву незадолго до объявления мобилизации, и тогда на этой станции вся семья его провожала.

Василию дали адрес, но он не сразу нашел наш дом. Лада подбежала к солдату, он прошел во двор, постучался, ему открыла Ириша.

— Тебе кого надо? — спросила она.

— Барыня Косицкая здесь живет?

— Здесь. Она в саду. Пройди в сад. — Она подумала, может быть, письмо занес, до нас доходили письма с позиций с ранеными солдатами. Мама накануне получила письмо от брата, а до того пришло и от Зои, что поправлялась в Минске. И мама была совершенно спокойна, улыбалась. Я первым увидел этого солдата, потому что на дорожке у меня медленно горел костер, к которому я подгребал сухие листья яблонь.

— Вот, Прасковья Васильевна, какой-то солдат вас спрашивает, — сказала, прибежав, Ириша. — Он и сам сюда идет.

И он подошел к маме, по-деревенски скинул фуражку и сказал:

— Барыня, я их привез.

Я не знаю, рассказал ли брат после свадьбы Кире свой сон, об этом мы никогда не узнаем, но мама, услыхав от меня обо всем, что видел брат в крестьянской избе под Звенигородом во время осенних маневров за год до войны, только перекрестилась.

Наш приходской батюшка, что их венчал, не решился без разрешения духовного начальства ее отпевать, все сомневался, и были разговоры досужие — можно ли ее вместе с ним отпевать и хоронить, но военное начальство, а оно было уже тогда в городе высшей властью, сказало, что волю покойной сестры милосердия никто не может нарушить, время военное, ни к чему эти лишние пересуды и разговоры.

Помню, священник из армейского госпиталя, помещавшегося в казармах у вокзала, выслушав маму, сказал:

— Я все беру на себя, не волнуйтесь.

И вот он хоронил их, город был наполнен тыловыми штабными учреждениями, время было тревожное, и мама со мною одна, так как, на нашу беду, Зазулин был в отъезде и адреса, как на грех, не оставил. Толя учился в Петрограде, Зоя с плевритом лежала, медленно поправляясь, в Минске, и мама сказала: нельзя ее волновать, вот когда поправится, все и скажем, и мы с мамой, лишившейся сна, все переживали вдвоем. Мать на глазах моих за несколько дней постарела, и у нее начала трястись голова.

Народу на вокзале и на улице было много, город был заполнен лазаретами, тыловыми частями, и все было так, как видел во сне брат — и оркестр, что перед пехотным взводом запасного батальона его полка играл «Коль славен», и священник с крестом шел впереди.

Его гроб везла на лафете запряженная цугом артиллерийская запряжка, и, как когда-то во сне, к нему были прикреплены его шашка и фронтовая фуражка. А во втором гробу лежала она, и ее более легкий гроб попеременно несли на руках, и вот, помню, прошли площадь и вступили на мост, под которым протекала та река, которую он видел во сне, и слева на берегу белела Пароменская церковь, а внизу темнел полковой перевоз. Я вел под руку похудевшую и за несколько дней изменившуюся мать, за нами шел Василий, а сзади дежурная часть, взвод, в котором не было ни одного старого солдата. И я знал: что-то в мире кончилось, что-то навсегда изменилось в истории России, и в нашем городе, и на фронте, и везде.

Да, все было так, — и незнакомые офицеры стояли на тротуаре, отдавая гробу брата по-воински честь.

За мостом дорога раздваивалась: одна вела к полковым казармам, где теперь стоял запасной батальон, а другая направо, на военное кладбище, туда, где река изгибалась. Кладбище находилось на речном изгибе, откуда был виден дальний, правый берег, который любил брат и с которого мы с сестрой и Кирой любовались когда-то светом летней зари.

Я не видел лица мертвого брата, и он для меня навеки остался таким, каким я видел его последний раз на вокзале во время недолгой побывки.

Там, среди воинских могил, среди солдатских и офицерских погребений и их могила. Два гроба рядом, засыпанные сырою землей. В той приречной земле, что когда-то была согрета дневным солнцем на речном обрыве, они схоронены под одним холмом, отмеченным деревянным крестом, на котором были написаны их имена.