Леонид Зуров - Иван-да-марья

— Иди сюда, — закричала мне Зоя, — вот смотри, это настоящее малороссийское платье.

Тут была и круглолицая Ириша, прибежавшая из кухни с мокрыми руками и полотенцем.

— Вот так наряд, — говорила она.

Я увидел у веранды, в солнце, горячую, темноглазую Киру в малороссийском платье.

— Тебе нравится? — спросила она.

— Да, — ответил я ей, забыв о чае.

— Это я упросила ее одеться, — говорила сестра. — Настоящее малороссийское платье!

— Не платье, — смеясь, ответила Кира, — а рубаха — сорочка, как у нас говорят.

— Ох, сорочкой ее у вас называют? — подхватила Ириша.

— А юбку — спидницей, — прибавила Кира.

— Что же это юбки, торговые? — продолжала расспрашивать Ириша.

— Нет!

— А глажены они как?

— Разглаживать у нас все мастерицы. Сидит в хате, смачивает водой, сложит вот так, — показала Кира, — тянет, чтобы были ровные складки, а потом на печку положит, складка в складку, и сушится она на печи, чем-нибудь тяжелым прижатая. Так разгладить в городе никто не сумеет.

— Ай, ты! — с восхищением восклицала Ириша. — Смотри, Зоечка, рубашка вышита крестиком на груди, на плечах и по вороту круглому.

— Они без канвы вышивают, — сказала Кира, — и мережки делают.

— Что такое мережки? — спросил я.

— Погоди, не мешай, — нетерпеливо сказала сестра.

Волосы Кирины были в солнце, а в ее глазах было столько жизни, что сердце мое облилось трепетным горячим теплом. Она стояла, нетерпеливая и веселая, в этой мягкого полотна малороссийской рубашке с красивыми вышивками на рукавах, с ожерельями на шее, и мне казалось, что веселей становился, радуясь и играя, солнечный свет, чище и свежее — зелень нашего старого сада.

— Что же, — спрашивала Ириша, — там у вас и в будни в таких нарядах ходят?

— Ходили, было так, а теперь это праздничное.

— Знаешь, — говорила сестра, — когда ставили в гимназии «Майскую ночь», мы все перерядились, наплели венков из бумажных цветов, надели рождественские синие, золотые, красные бусы. Я маму и Федю пригласила, гимназистки наши парубками переоделись, танцевали, пели, гуляли в серых смушковых шапках, с девчатами обнимались. Тогда все, даже дурнушки, стали красивыми. Сколько мы накупили желтых, синих, белых и красных шелковых лент!

— Ленты, — сказала Кира, — у нас носит невеста.

— Вот как?! — воскликнула Зоя.

— Просватанная? — спросила Ириша.

— Да нет, еще вольная, — ответила Кира. — На базарах веночки цветные в селах бабы продают, но непременно надо двенадцать лент, таких вот широких, — показала она. — Сорочка вышитая, юбка пестрая, а на груди монисты. Больше всего у нас любят кораллы и дукаты. У бабушки была большая серебряная монета китайская и дукаты турецкие.

— А сережки какие? — спросила Ириша.

— Серьги носят кованые, большие. А на голове венок, цветы свежие. Утром в поле пойдет, веселенький веночек сплетет, и сама рада.

— А какие цветы?

— Барвинок.

— Мы и не знаем такого.

— Цвет у него синенький, крестиком, он по земле тянется, вместе с листьями хорошо вплетается. А то из ромашек и васильков венок сплетет, в поле нарвет, вплетет туда и пшеничный колосок, и любисток. До чего я Полтавщину, Черниговщину и Днепр люблю! Народ веселый, хороший. Вечером, возвращаясь с поля, хохлушки затянут песню и не умолкают, а там и парубки где-то поют. С поля придут, поужинать собирают, а потом сойдутся у хаты — одна затянет, другие к ней подстают. Ах, если бы вы видели, как по вечерам они иногда разыграются. За словом в карман не полезут. Пляшут и гуляют, поют.

— А казачки как одеваются? — спросил тут я, вспомнив рассказы Киры за ужином.

— Ах, и бедовые донские казачки, они в Новочеркасске здоровые и рослые, но наряд свой давно потеряли.

— А под Таганрогом?

— Там уже все перемешалось, одеваются просто.

— Везде побывала Кира, — сказала Зоя.

— Феденька! — услышал я мамин голос. — Я смотрю, а его и след простыл.

— Тут он, барыня, тут, — сказала Ириша, — слушает, как о нарядах говорим.

— Даже чаю не попил, — сказала мама.

— Выпрыгнул в окно, прибежал, — сказала Зоя. — А мы собрались в город.

— Я сейчас, подождите, — попросил я, бросившись на веранду.

— Мы тебя подождем, — сказала Кира.

— Пей чай, но побыстрей, — пригрозила мне Зоя, — а то и без тебя отправимся.

— Нет уж, — закричал я, — Кира мне обещала.

Я съел бутерброд, выпил стакан чаю и, найдя валявшуюся со вчерашнего дня в прихожей фуражку, бросился в сад.

— Наконец-то, — сказала Зоя.

Мы пошли берегом. Утро было с легкими облаками. Заглянули в гимназию. Двери были открыты, и в коридоре висели списки перешедших в следующий класс.

— Федор Косицкий, — прочла Кира.

— Как он сияет.

На гимназическом опустелом дворе прыгали воробьи.

— Федя, почему ты так затягиваешь пояс? — говорила Кира, когда мы шли к набережной.

— Кому-то он подражает, — сказала Зоя.

Она была худенькая, остроносенькая, зеленоглазая, с очень светлыми волосами. А я за зиму вытянулся, стал с сестрой почти одного роста.

Кира смотрела на меня, насмешливо блестели глаза, и я чувствовал, что она меня отлично понимает — такая же веселая, вольная. Если бы не сестра, я увел бы ее из города в дикие места, на мысок, в устье, а то и за реку.

А Кира все хотела видеть. В это утро мы показали ей наш бульвар, главную улицу и городской сад с летним театром — место утренних и вечерних гимназических встреч, Анастасьевский сквер, ботанический сад, деревянный дом, в котором останавливался Пушкин.

Поднялись к собору, и там я увидел мальчишек и беспечного, еще более удалого Шурку. Мальчишки дразнили сердитых гусей соборного священника. Белые гуси, вытянув шеи, шипели и, приподнимая крылья, наступая на мальчишек, оборонялись, как те римские гуси, которые от врагов Рим спасли.

— Ты что же, — отведя меня в сторону и поглядывая на Зою, которая его терпеть не могла, сказал Шурка, — что же ты вчера не пришел?

— Сестра с подругой приехали.

— С девчонками связался, — сказал Шурка. — А ну, ребята, отсюда, — не глядя на меня, приказал он. Я остался, а он убежал.

— Федя, — позвала меня Кира. Она видела, как Шурка исподлобья на нее поглядел и, поговорив со мной, убежал, и подошла к обрыву, чтобы посмотреть, как они спустились.

Зоя была довольна, что мальчишки убрались. Она не переносила уличных ребят, что ко мне прибегали играть.

— Надо быть Шуркой, — говорила она, — чтобы набрать такую грязнолапую рать.

Игр моих в саду с мальчишками она не терпела.

— И ты стал какой-то растрепанный, — говорила она в прошлом году, — и приятели у тебя оборванцы.

Прибежала Зоина старая подруга Женя, старшая дочь дьякона, чрезвычайно любопытная, с сестрой, еще донашивающей гимназическое платье, и Зоя познакомила их с Кирой. Начались расспросы, упреки, почему Зоя не писала.