Е. Хамар-Дабанов - Проделки на Кавказе

— Что ж мне делать, капитан? Помогите.

— Я не могу и не желаю вам помочь; ваш поступок довольно черен, чтобы подавить всякое сожаление. Советую вам идти просто к полковому командиру, объявить ему, что я отнял у вас часть, сознаться в вине своей и просить на этот раз пощады. Наш полковой командир почтенный человек, с ним стыдно не быть откровенным. О поступке вашем, во всяком случае, он будет знать, ибо я никак этого не скрою.

Александр Петрович вышел в столовую и, обращаясь к черкесу, сказал:

— Пшемаф! Тотчас после обеда вы примете от хорунжего людей; да велите старшему уряднику приготовить от меня донесение к полковому командиру о числе казаков, своевольно отпущенных офицером, и просить распоряжения полковника, чтоб возвратили нам людей.

Потом он поклонился офицеру, который вышел вон.

— Какой мошенник!—заметил Александр Петрович Пшемафу.

— Как вам его не жаль?—отвечал последний,— он; так беден, к тому же молодец в деле.

Вы мне не говорите о нем. Я знаю, он беден и из лучших боевых офицеров в полку, так пускай же будет и честен, а не взяточник. Прошу вас поверить казаков его сотни как можно точнее и объявить старшему уряднику, ежели он скроет хотя одного человека — дешево со мною не разделается. Между тем в нашей сотне прикажите узнать обо всем подробно; наш старший урядник — вот честный человек, и в деле никому не уступит!

- Отчего ж этому бедняку не помогает полковой командир?—спросил Николаша.

— Чем прикажешь?—отвечал Александр,— ведь с ка­зачьего полка ровно ничего не получишь; между тем как жалованье одинаковое, столовых денег втрое меньше, чем в регулярных полках.

— Тотчас после обеда Пшемаф ушел.

Николаша, оставшись с братом наедине, велел подать посылку, привезенную им от бабушки,—это был портфель. Александр Петрович вынул из него два письма: одно от отца, совершенно дружеское; другое от бабушки, в кото­ром старуха уведомляла, что, получив согласие зятя свое­го, она назначает ему в наследство имение, бывшее приданым матери и переданное старухе по купчей. Она писа­ла об истинной любви к нему отца, но прибавляла, что мать, по-видимому, имеет что-то против него. Это обстоя­тельство вынудило старуху на назначение, которое она делает своему имению, из опасения, что из отцовского ему ничего не, достанется, хотя зять и уверяет, что этого не случится. Она советовала Александру все-таки не надеять­ся на имение отца. К письму была приложена копия с ду­ховного завещания старухи, засвидетельствованная Петром Петровичем.

Прочитав все, Александр лег в постель: его клонило ко сну. Николаша вышел в другую комнату и также лег; он долго думал на кровати, как бы удостовериться, спра­ведлива ли молва об увлекательности линейных казачек?

Под вечер оба брата сидели и пили чай, когда к ним вошел низенький старичок, в простой черкеске, украшенный сединами и ранами. Радушие, изображавшееся в его чер­тах, внушало какое-то невольное уважение к нему. Александр, вскочив с места, почтительно сказал ему:

— Извините, полковник, что застали меня в шубе: по­сле давешнего купания никак еще не согреюсь. Представ­ляю вам брата моего, который сегодня приехал.

Старик наречием, доказывавшим германское происхож­дение, отвечал:

- Очень приятно познакомиться! А вы, Александр Пет­рович, напрасно не пьете сбитню; кроме того ложка рому, и все прошло бы. Под Лейпцигом я заболел лихорадкою, пил и английский пунш и немецкий глинтвейн — ничто не согревало. Я командовал гусарским эскадроном. Гусары меня любили. При рапорте вечером: «Вахмистр,— сказал; я,— я болен; скажи адъютанту, у меня лихорадка».— «Слу­шаю, ваше благородие! Позвольте вылечить»,— «Ну лечи, черт возьми!» Он взял стакан водки, насыпал туда горсть перцу и сказал: «Кушайте на здоровье, ваше благоро­дие!»—«Черт возьми,— отвечал я,—какое на здоровье — я издохну!» Выпил стакан, сильно опьянел и заснул. Про­сыпаюсь, вахмистр тут подает стакан сбитню с ромом и опять говорит: «Кушайте, ваше благородие, на здоровье!»— «Фу, черт! Разве на смерть»,—сказал я и выпил; опять заснул; с тех пор всегда здоров. Нет, немецкие, француз­ские и английские лекарства все вздор,— одно русское хо­рошо. Право, славное лекарство! — И добрый старик уселся.

Александр приказал подать чаю.

— Полковник! — сказал он,—я сегодня погонял хорун­жего, он верно жаловался вам на меня. Хотя мне до него дела нет; но я не хотел подвергнуться вашему негодова­нию за то, что людей своевольно распустили.

— Фуй! Вы чем виноваты? Я четырнадцать лет коман­дую этими казаками и знаю, что во всем свете нет подоб­ного войска; но и знаю их блохи: мы после поговорим; такой шпектакель должен кончиться в полку между своими. Ведь этот хорунжий прехрабрый; он нужен в полку, а на­до между тем и проучить его. Если представить тепереш­ний поступок, с ним будет беда,— а я вот что думаю сде­лать: за другую вину отниму сотню и представлю его на шесть месяцев в Капыл, покормить комаров. За казаками, которых он отпустил, я уже послал и назначу их на целый месяц без очереди на кордон. Как вы думаете, Александр Петрович?

— Я думаю, для казаков это будет тяжело. Верно, до­машний быт требовал их присутствия, поэтому они и ре­шились откупиться деньгами. Если же хорунжего послать в Капыл, это совершенно его разорит.

Фуй! Поверьте, бедный казак не заплатит, чтобы его отпустили; он усерден к службе, притом ему нечего дать; зажиточные лентяи одни откупаются. Хорунжего— черт возьми! И сухаря пожует, так не беда! Если по бедности дозволить им мошенничать, особенно во время тревоги, то­гда вся служба пропадет: офицеры станут грабить свои сотни пуще черкес. В случае прорыва вы, Александр Пет­рович, с восьмьюдесятью казаками скачите за Кубань на­перерез хищникам; туда же понесутся сотни прибрежных соседственных станиц верхней и нижней; у нас останутся только малые команды. Пшемаф с сорока казаками отпра­вится по сакме, а из остальных я составлю резерв и, ес­ли нужно, пришлю к вам с одним орудием нашего полка. Говорят, у неприятеля сильное скопище; вероятно, прежде нескольких дней они не предпримут ничего важного, а теперь разве небольшие партии в сто или двести человек -

могут покуситься на грабеж.

— Давно ли, вы на линии, полковник?—спросил Николаша у старика.

— Четырнадцать лет.

— И не надоело вам?

—Что же? Смолоду здесь скучал, да делать было нечего: служить в России я не мог.

— Почему же, полковник?

- О! Я там шпектакель наделал. Наши отчаянные гусары много терпели от командира; наконец, потеряв терпение, вздумали его похоронить; заказали гроб, подушки для орденов и все нужное на погребение. В один летний день процессия прошла мимо его балкона; он послал узнать, кого хоронят, и получил в ответ: такого-то, т. е. его самого. Разумеется, процессию до кладбища не допустили, а поворотили на гауптвахту; после этого никому из нас оставаться в корпусе нельзя было; кто вышел в Отставку, а кто в перевод; я же попал на Кавказ. Когда явился к Алексею Петровичу, он тотчас же представил меня в командиры этого полка. Однако прощайте, господа, я заговорился, у меня есть дело дома.