Е. Хамар-Дабанов - Проделки на Кавказе

— Возьмите у меня денег, если вам нужно,— возразил священник,— между нами, кажется, расчетов не бы­вало.

— Благодарю вас, я не нуждаюсь в деньгах — это дело совсем другого рода.

Свет огня беспокоил раненого. Он просил позволения у отца Иова поставить ночник вместо свечей.

Когда тело слабеет, обыкновенно упадает и дух — это случилось и с Александром, душа которого была закалена опытом. Жар, всегдашний сопутник ран, томил его; туск­лое освещение комнаты, оставляя предметы в полумраке — все вместе ввергло больного в уныние.

— Вот, Иов Семеныч! — сказал он, тяжело .вздыхая,— желал я быть ранен, воображал, что острые страдания заста­вят меня наконец, так сказать, ощутить жизнь, пробудят к чувству хотя чисто физическому. Ничего не бывало! Боли нет, лишь одна несносная, неодолимая тоска меня терзает. Как все надоело мне! Как скучно! Зачем не убили меня?

— Бог с вами, Александр Петрович! Что за малодушие? Впервые я вижу вас в таком виде! Ужели вы таили в себе безнадежность?

— К чему показывать ее? В чьей душе отзовется она? Кому какая надобность знать о ней? Разве для того толь­ко, чтобы подарить меня притворным сожалением? Но я предпочту ненависть даже искренней жалости.

— Верю! Быть может, письмо бабушки родило в вас такие отчаянные мысли? Конечно, тяжело убедиться в не­доброжелательстве матери! Но поможете ли вы этому ма­лодушием?

— Отец Иов! Выслушайте меня: давно уже я отчужден от своего семейства, от родины —я один в мире! Доказа­тельством может служить брат мой. Вот он здесь, я не имею причин не любить его, потому что почти не знаю его; меж­ду тем я не нахожу, о чем с ним говорить. Иные чувства, иные мысли, иные привычки, иной круг людей расторгли все связи между нами — это неоспоримая истина; но не я в том виноват! Судьба, одна судьба всему виною! Она отчуждила меня, оторвала от всего, с чем на мгновение срод­нила.

— Нет, не судьба, а рана и потеря крови причиною, что вы в дурном расположении духа.

— Да, рана заставила меня убедиться более, чем ког­да-нибудь, в справедливости моих суждений. Возьмите всю жизнь мою: рожденный с пылкою душою, едва расцвел я, как увлеченный легкомыслием, попал под правосудие зако­нов и был низвержен в низшие ступени общественного быта. Впоследствии времени семейные огорчения охладили во мне чувства к ближнему. С восторгом понесся я в бои, на­деясь, что сильные ощущения и опасности пробудят мою нравственную усыпленность и честолюбие будет целью бы­тия. Не .ошибся я —опасности занимали меня мгновенно. Но и к ним я привык, сделался равнодушен к опасностям; честолюбие немного долее жило во мне, и оно затихло после часто обманутых надежд. Сначала я чувствовал неизъяснимое омерзение к трупам, остающимся после битвы;* по крайней мере ощущал хотя неприятное чувство. Скоро я так свыкся с ними, что мог есть над трупами, употребляя их вместо стола или камня, садился на них, клал их в изго­ловье, когда спал. Нередко даже завидовал спокойствию, изображавшемуся на лицах убитых. Ужели утрачены для меня все чувства?—подумал я; люди влюбляются и счаст­ливы! Я предался всей силой страсти к одной женщине, был минутно счастлив ее привязанностью, но убедился, что такое счастье неразлучно с грустью; но прошла и любовь,— что же стало из меня? Я седой старик с кипящей кровью,с горячею душою, без страстей, без любви, без ненависти к людям, старик, которому все наскучило, ничто не мило и ко­торый убежден, что никому не нужен.

— Но совесть должна успокоить вас: вы превозмогли много бедствий и остались нравственно безукоризненны — это великий подвиг!

— Конечно, можно почитать подвигом, что я не сделал­ся мерзавцем!—отвечал, презрительно улыбаясь, Алек­сандр.

Отец Иов дал другой оборот мыслям своего приятеля, рассказавши ему какую-то повесть.

Разговор друзей и повествование отца Иова длились долго за полночь. Пустогородов напрасно упрашивал отца Иова идти к себе домой; добрый священник провел всю ночь возле раненого и только к рассвету отправился слу-

жить заутреню.

Александр долгое время не мог сомкнуть глаз; наконец

сон овладел им. Николаши всю ночь не было дома.

IV

Сновидение черкеса

The spirits were in neuter space, before

The gate of heaven$ like eastern thresholds is

The place where death`s grand cause is argued o`er

And souls dispatched to that world or to this.

Byron . The vision of Gudgment

Покуда Пшемаф и Николаша сидели вместе, в ожида­нии посланного ими искать по станице казачек, последний, не зная, какой завести разговор с молодым черкесом, спро­сил о его сне при возврате с тревоги на Кубани.

Пшемаф закурил трубку и начал следующим образом:

— Вы не знаете Кавказа, поэтому не можете себе пред­ставить, что такое в здешней стране весенний вечер в го­рах. Воздух хоть и тепел, но какая-то животворная све­жесть не допускает его сделаться тягостным, удушливым; солнца, скрывшегося за исполинскими громадами, не вид­но, только ущелье освещено отблеском яркого неба. Дивная картина! Ветра вовсе нет; природа спокойна; благовоние распускающихся дерев и растений тихо воздымается вверх, лишь горный ручей, несясь по каменистому руслу, журча прерывает тишину природы, и пташка, скрываясь в ветвях прибрежного куста, поет перед вечернею зарею. Все это вместе, сочетаясь в одно прекрасное целое, чарует во­ображение и растворяет сердце —такова наша страна, та­ковы наши родные ущелья! Мне чудилось, что был подоб­ный вечер, когда я вдруг перенесся в седьмое небо — седа­лище пророка! Там предстал я пред родового своего князя Жам-Бот Айтекова, который среди вечных благ и радостей сиял, как сияет невинная жертва коварства людей. Его окружали гурии. Их волшебный стан, восхитительная кра­сота возбуждали непрестанные желания, всегда удовлетво­ренные и вновь возобновляемые. Среди них была одна, ко­торой черты напоминали мне черкешенку, меня в тот день пленившую; но она была озарена блеском, присвоенным одним девам рая. Ничего земного не было в ней; взгляд ее, чуждый томности, как и беглости, соединял в себе то и другое, но без всякого излишества. Она устремляла взор свой, полный небесного выражения, и каким-то чудным магнетизмом рождала трепет в сердце; слияние двух взо­ров было источником неизъяснимой неги, невыразимых на­слаждений! Скоро я узрел пророка, который предстал на суд смертных, кончивших земное поприще. Незримые хоры гу­рий и юношей наполняли все пространство сладострастны­ми звуками: «Ла ил алла! Мугмет резул ил алла !» Один чистый, звучный голос отличался от прочих; в божествен­ном восторге он пел бегство из Медины, начало Эгиры. Все замолкло. Начался суд. Пред лицо пророка—предстал вы­сокий смертный. Это был пришлец от стран Запада, бело­волосый, с длинными рыжими усами. Я не успел рассмот­реть его черты, потому что мое внимание обращено было на самого пророка, который грозно вопрошал смертного, указуя на Жам-Бота — узнает ли он одну из многочислен­ных жертв, погибших от его злодеяний? «Не ты ли, о, смерт­ный! — говорил Магомет,— старался утопить Жам-Бота среди кармаков и, не успев в этом, обласкал его, принял гостеприимно в своем доме, а сам, коварный, подослал под­купленных убийц стеречь в кустах выезжавшую жертву и умертвил его?» Иноземец смутился, но скоро стал оправды­ваться, говоря, что Жам-Бот возмущал народ, грозил вос­станием. Пророк гневно отвечал: «Неправда! Жам-Бот был добродетельный муж, любимый и уважаемый единоземцами; доказательством тому служат потоки слез, пролитые народом по его смерти. Ты, смертный, злодейски купил кровь его! Ты завидовал богатству Жам-Бота, которое те­перь тобою расхищено! Ты решился быть его убийцею, по­тому что опасался этого праведного мужа, который мог обличить тебя пред людьми во многих злодеяниях, в жад­ности и других пороках!» Судимый очнулся, смятение его исчезло; он стал возражать, что не подлежит суду пророка, ибо не признавал святости, а попал в седьмое небо ао ошибке людей, отказавших ему в погребении. Правосуд­ный пророк приказал тотчас рассмотреть дело и справить­ся в четвертом небе, справедливы ли показания смертного. Между тем, смертный, пользуясь временем, старался раз­ными ухищрениями — лестью, наглой ложью, обещаниями, словом — всеми средствами, которые на земле очаровывают и увлекают людей, привлечь к себе ликующих в седьмом небе. Явилась и справка. Четвертое небо уведомляло, что судимый смертный уже давно известен как богоотступник, человек без правил, безнравственности — за все злодеяния отвергнут четвертым небом. Магомет, выслушав этот отзыв, приговорил грешника не подлежать никакому суду, а быть возвращеным на землю с тем, чтобы все средства вредить лю­дям у него были отняты. Длинный нос смертного начал уже заметно расти, когда его низвергли внезапно в болотные камыши. Звуки незримых хоров опять возобновились. В это мгновение подъехавший ко мне казак сказал: «Ваше бла­городие! Не туда изволите ехать; дорога лежит направо». Я проснулся.