Дмитрий Булгаковский - Живая смерть (сборник)

Призрак протянул мне руку, я машинально подал ему свою; рука загробного гостя не обладала холодом трупа; напротив, она производила впечатление руки человека, пришедшего в комнату со двора, — в ней чувствовалась свежесть. Он заговорил; голос казался выходящим из-под полу, он был глухой, но все-таки похожий на голос отца. Я позволю себе опустить подробности этого разговора, касающиеся лично меня; скажу лишь одно, что он сообщил мне такие вещи, о которых не мог знать при жизни, так как многое случилось уже после его кончины.

Я несколько времени не мог придти в себя.

Вечером после описанного мною явления я поехал к моей матери, которая в то время жила в здании Екатерининского института, где она и получила образование, твердо решившись расспросить ее подробно о болезни и похоронах отца.

— Скажите, пожалуйста, в чем вы его положили? — задал я ей вопрос.

— Во фраке…

— Он до последнего времени не носил бороды?

— Нет, но во время болезни у него отросла совершенно седая борода.

— Да ведь у лютеран в обычае брить бороды по смерти тем, кто не носил их при жизни?

— Мне это говорили, но я не согласилась и положила его так, с бородой… Да зачем все это тебе?

Оказывается, что я, не видавши его ни во время болезни, ни после смерти, видел его именно таким, каким его положили в гроб.

У меня была сестра, умершая внезапно в прошедшем году в Дюнкирхене, рассказывает одна поселянка из Герцеле в Голландии. На следующий день после ее смерти умер и ее шестимесячный ребенок. Их похоронили вместе, и я была на похоронах. Месяц спустя, в октябре, когда я вечером ожидала возвращения мужа с работы и подкладывала дрова в камин, послышался стук приподнятой щеколды. Были сумерки, лампа не была еще зажжена. Предполагая, что это муж, я не дала себе труда обернуться и посмотреть на дверь. Не слыша, однако, другого звука, я оглянулась и похолодела от ужаса. Полено выпало у меня из рук, и я думала, что умру на месте. Я увидела мою сестру посреди комнаты с ребенком в руках, увидела ее так ясно, как нельзя лучше. На ней было то самое платье, в котором я видела ее в последний раз перед смертью; она стояла неподвижно, разгоревшееся пламя осветило ее лицо и я заметила, что она необыкновенно утомлена и грустна. Я так дрожала, что не могла стоять на ногах и села, сделав крестное знамение на себе. Сестра не двигалась с места. Зубы у меня стучали, как в лихорадке.

— Сестра, — промолвила я наконец, — не ты ли умерла в Дюнкирхене?

— Точно я, — ответила она слабым голосом.

— Не молитвы ли ты просишь у меня?

— Марианна, все это время я старалась поговорить с тобою. Незадолго до смерти я обманула на двадцать франков родственницу моего мужа: пошли, ради Бога, эти деньги тетке Дезире, и та отдаст их кому нужно.

Я обещала ей это, и взглянув на нее с большим самообладанием, увидела, что одежда сестры как бы погружалась в пол.

— Придешь ли ты опять? — спросила я.

— Не знаю, это очень трудно. Я больше двадцати раз пыталась прийти сюда, но меня всегда удерживало какое-нибудь препятствие. Однажды твой муж, другой раз дети помешали мне, и вот я наконец пробралась к тебе. Не забудь же своего обещания насчет денег.

С этими словами она исчезла, и я снова услышала стук щеколды. Стало совершенно темно, и мне было до того жутко, что холодный пот выступил по всему моему телу. Вскоре пришел мой муж и рассказал, что на дороге кто-то схватил его за плечи и несколько времени крепко держал на месте; было это минуты за две, за три до прихода домой.

На днях один очень почтенный сановник передал мне следующую странную историю, имевшую место в начале 60 годов, в здании одного из министерств в Петербурге.

— Я был делопроизводителем в нашем департаменте, — рассказывал он, — а директором был мой дядя. Обедал я у него чуть не ежедневно, тем более, что жена его была барынька пречудесная и ко мне, холостому племяннику, относилась весьма сочувственно. Понадобилась однажды вечером дяде справка; не хочет ждать до утра — сейчас ему подай, а справка у меня в столе в департаменте и ключ у меня. Дядя говорит: сейчас велю заложить лошадь, поезжай и привези немедленно. Ну что делать — поехал. Зимний вечер, снег, вьюга. Приезжаю. Конечно, некоторый переполох. Сторож у нас был из перекрещенных жидов, звали его Шмуль Занн. Он засуетился, зажег сальную свечку (ведь это теперь по всем министерствам электрическое освещение, а тогда только по стенам горели лампы и то масляные), и отправились мы с ним во второй этаж в департамент. Лестница огромная, темно, от свечки даже точно темнее еще стало — дает она только маленький круг света, а остальное — мгла самая беспросветная. В окна вьюга так и стучит, все закидало хлопьями, стекла звенят. Ко всему этому я всегда поверхностно относился и потому на нервы мои это не действовало. Идем дальше и дальше. Отпирает Шмуль одну дверь, другую. Вот и департамент наш: огромная карта российской империи во всю стену, портреты государей во весь рост.

Только что мы стали входить в ту комнату, где я, по обыкновению, занимался, показалось мне, что кто-то серый такой выходит в противоположную дверь. Показалось мне, и тотчас же я отогнал эту мысль, решив, что это тень от нашего шевелящегося пламени. Даже не вздрогнул я, а подошел к своему столу и говорю Шмулю: «Свети хорошенько», вынул ключ, отпер ящик и стал рыться.

Но едва я сел и воцарилась тишина, как совершенно явственно послышались в соседней комнате шаги.

— Шмуль, — говорю, — там есть кто-то?

А он отрицательно трясет головой.

— Никого, ваше высокородие, извольте быть спокойны.

Ну что же, думаю, верно, это ветер. Нашел бумаги, задвинул ящик, только хотел встать, слышу, что там не только шаги, а и стулом кто-то двигает.

— Шмуль, — говорю, — разве ты не слышишь?

— Слышу, только это так. Извольте уходить!

— Как так? Пойдем посмотрим…

Тут уже он скорчил недовольное лицо.

— А ну ее, — говорит. — Ну, чего смотреть?!

— Да ты про кого это?

— Да про бабу.

— Про какую бабу?

— Да что тут ходить.

— Что ты врешь! Какая баба? Зачем она здесь? Гони ее вон!..

Он протянул шею и повел носом:

— А как ее выгонишь, коли она не живая?!

— Ты опять пьян?

— Никак нет. Извольте спросить у всех сторожей. Как девять часов ударит, и пошла стучать по всем комнатам… И ребенок на руках…

Меня взорвала эта глупость.

— Бери свечу, идем.

И опять, едва мы вошли в соседнюю комнату, я увидел, что кто-то промелькнул в двери. «Шалишь», — подумал я и скорыми шагами направился туда. Сзади ковылял Шмуль и все твердил:

— Оставьте, ваше высокородие, лучше вернитесь.

В третьей комнате я уже ясно видел, как между столов, торопясь и путаясь, шла невысокая, худенькая бабенка, в платке на голове, в кацавейке, с чем-то завернутым в одеяло.