Николай Гумилев - Шестое чувство

Вы, что поплывете
К острову Любви,
Я для вас в заботе,
Вам стихи мои.

От Европы ль умной,
Джентльмена снов;
Африки ль безумной,
Страстной, но без слов;

Иль от двух Америк,
Знавших в жизни толк;
Азии ль, где берег —
Золото и шелк;

Азии, иль дале
От лесов густых
Девственных Австралий,
Диких и простых;

Все вы в лад ударьте
Веслами струи,
Следуя по карте
К острову Любви.

Вот и челн ваш гений
К берегу прибил,
Где соображений
Встретите вы ил.

Вы, едва на сушу,
Книга встретит вас,
И расскажет душу
В триста первый раз.

Чтоб пройти болота
Скучной болтовни,
Вам нужна работа,
Нужны дни и дни.

Скромности пустыня.
– Место палачу! —
Все твердит богиня,
Как лягушка в тине:
«Нет» и «Не хочу».

Но стыдливость чащей
Успокоит вас,
Вам звучит все слаще:
«Милый, не сейчас!»

Озеро томлений —
Счастье и богам:
Все открыты тени
Взорам и губам.

Но на остров Неги,
Тот, что впереди,
Дерзкие набеги
Не производи!

Берегись истерик,
Серной кислоты,
Если у Америк
Не скитался ты.

Если ж знаешь цену
Ты любви своей —
Эросу в замену
Выйдет Гименей.

Не четыре! О, нет, не четыре!
Две и две, и «мгновенье лови», —
Так всегда совершается в мире,
В этом мире веселой любви.

Но не всем вечеровая чара
И любовью рождаемый стих!
Пусть скакала передняя пара,
Говорила она о других.

О чужом… и, словами играя,
Так ненужно была весела…
Тихо ехала пара вторая,
Но наверно счастливей была.

Было поздно; ночные дриады
Танцевали средь дымных равнин,
И терялись смущенные взгляды
В темноте неизвестных лощин.

Проезжали какие-то реки.
Впереди говорились слова,
Сзади клялись быть верным навеки,
Поцелуй доносился едва.

Только поздно, у самого дома
(Словно кто-то воскликнул: «Не жди!»),
Захватила передних истома,
Что весь вечер цвела позади.

Захотело сказаться без смеха,
Слово жизни святой и большой,
Но сказалось, как слабое эхо,
Повторенное чуткой душой.

И в чаду не страстей, а угара
Повторить его было невмочь.
Видно, выпила задняя пара
Все мечтанья любви в эту ночь.

Пальмы, три слона и два жирафа,
Страус, носорог и леопард:
Дальняя, загадочная Каффа,
Я опять, опять твой гость и бард!

Пусть же та, что в голубой одежде,
Строгая, уходит на закат!
Пусть не оборотится назад!
Светлый рай, ты будешь ждать, как прежде.

Огромный мир открыт и манит,
Бьет конь копытом, я готов,
Я знаю, сердце не устанет
Следить за бегом облаков.
Но вслед бежит воспоминанье,
И странно выстраданный стих,
И недопетое признанье
Последних радостей моих.
Рвись, конь, но помни, что печали
От века гнать не уставали
Свободных… гонят и досель,
Тогда поможет нам едва ли
И звонкая моя свирель.

О сердце, ты неблагодарно!
Тебе – и розовый миндаль,
И горы, вставшие над Арно,
И запах трав, и в блеске даль.

Но, тайновидец дней минувших,
Твой взор мучительно следит
Ряды в бездонном потонувших,
Тебе завещанных обид.

Тебе нужны слова иные,
Иная, страшная пора.
…Вот грозно стала Синьория
И перед нею два костра.

Один, как шкура леопарда,
Разнообразен, вечно нов.
Там гибнет «Леда» Леонардо
Средь благовоний и шелков.

Другой, зловещий и тяжелый,
Как подобравшийся дракон,
Шипит: «Вотще Савонаролой
Мой дом державный потрясен».

Они ликуют, эти звери,
А между них, потупя взгляд,
Изгнанник бедный, Алигьери,
Стопой неспешной сходит в ад.

Когда вступила в спальню Дездемона,
Там было тихо, душно и темно,
Лишь месяц любопытный к ней в окно
Заглядывал с чужого небосклона.

И страшный мавр со взорами дракона,
Весь вечер пивший кипрское вино,
К ней подошел, – он ждал ее давно, —
Он не оценит девичьего стона.
Напрасно с безысходною тоской
Она ловила тонкою рукой
Его стальные руки – было поздно.

И, задыхаясь, думала она:
«О, верно, в день, когда шумит война,
Такой же он загадочный и грозный!»

Она не однажды всплывала
В грязи городского канала,
Где светят, длинны и тонки,
Фонарные огоньки.

Ее видали и в роще,
Висящей на иве тощей,
На иве, еще Дездемоной
Оплаканной и прощенной.

В каком-нибудь старом доме,
На липкой красной соломе
Ее находили люди
С насквозь простреленной грудью.

Но от этих ли превращений,
Из-за рук, на которых кровь
(Бедной жизни, бедных смущений),
Мы разлюбим ее, Любовь?

Я помню, я помню, носились тучи
По небу желтому, как новая медь,
И ты мне сказала: «Да, было бы лучше,
Было бы лучше мне умереть».

«Неправда, – сказал я, – и этот ветер,
И все, что было, рассеется сном,
Помолимся богу, чтоб прожить этот вечер,
А завтра наутро мы все поймем».

И ты повторяла: «Боже, боже!..»
Шептала: «Скорее… одна лишь ночь…»
И вдруг задохнулась: «Нет, он не может,
Нет, он не может уже помочь!»

Священные плывут и тают ночи,
Проносятся эпические дни,
И смерти я заглядываю в очи,
В зеленые, болотные огни.

Она везде – и в зареве пожара,
И в темноте, нежданна и близка,
То на коне венгерского гусара,
А то с ружьем тирольского стрелка.

Но прелесть ясная живет в сознанье,
Что хрупки так оковы бытия,
Как будто женственно все мирозданье,
И управляю им всецело я.