Сергей Максимов - Денис Бушуев

Силы были неравные; карнахинцы дрогнули и побежали к Волге, к лодкам. Отважинцы преследовали их, забрасывая камнями и кирпичами. Денис бежал впереди погони и норовил угодить камнем в своего врага – паренька в синей косоворотке. Один раз это ему удалось: камень попал в спину преследуемого, но последствия были ужасны.

Он упал и остался лежать недвижим. Денис подбежал к нему и хотел было для полного уничтожения дать врагу крепкого пинка, но паренек вдруг схватил его за ногу, швырнул наземь и заколотил каблуками по голове Дениса с такой быстротой, точно отплясывал камаринскую. Денис уже не думал о том, чтобы подняться, он старался только как-нибудь руками защитить голову от сыпавшегося на него града ударов. Насладившись мщением, паренек присоединился к своему арьергарду, оставив на окровавленной траве свою раздавленную и уничтоженную жертву.

Карнахинцы попрыгали в лодки и, работая веслами изо всех сил, поплыли восвояси. Отважинцы долго и победно шумели на берегу, обещая дать баню врагам на Ильин день с вооруженным вторжением в самое село Карнахино.

Денис с непомерно распухшим носом, с многочисленными синяками и ссадинами, с перевязанной рукой лежал в горнице на кушетке. Еле разлепляя опухшие синие веки, он видел двигающуюся по комнате с причитаниями и оханьями Ульяновну и слышал стоны брата, лежавшего на кровати в кухне. Ананий Северьянович бегал от сына к сыну, усиленно чесал спину и торжествовал:

– Так вам, стало быть с конца на конец, и надо, стервецы! Надо б еще поздоровше отколотить вас, чтоб в другой раз не лезли в драчу… Ишь герои нашлись! Р-разинцы!.. Да вам, сукиным детям, головы поотрывать надо!

Потом подносил к лицам сыновей изорванную в клочья одежду и визжал:

– Это что такое? А?! Денег-то оно, это самое, сто́ит аль нет? Как, по-вашему, зимогоры: сто́ит? А? Говори! Отвечай! Молчите? То-то. Разве это одежда? Псу она теперь под хвост и то не годится… Пол бы вытереть, да пол жалко.

Швырял остатки былой роскоши в угол и уже тихо, но злобно предсказывал:

– Погодите, еще когда-нибудь забьют вас до смерти… Забьют, и очинно скоро, при таком вашем сучьем поведении…

– Да оставь ты их, Христа ради, – просила добрая Ульяновна, – на них и так сил нет смотреть от жалости… Того и гляди, Богу душу отдадут.

– И пущай, и пущай отдадут… – тряс бородкой Ананий Северьяныч, – не заплачем!

– Грех тебе, старик, говорить такие слова.

– Ничего не грех! – упрямился Бушуев и вдруг с новой силой начинал кричать:

– А им не грех отцовское добро растрачивать?! Совесть у них, стало быть с конца на конец, у подлецов, есть али нет?!

– Я костюм с флота привез… – робко оправдывается Кирилл.

– С флота?! – подхватывает старик и бежит из горницы в кухню, – с флота, говоришь? А в чем ходишь по будням? В моем ходишь! Что ты делаешь? Чем деньги зарабатываешь? У-у, дармоед! Хоть бы на работу куда поступил, чёрт долговязый… Женись и отделяйся – вот мое последнее слово!

– Мамаша! – негромко зовет Денис. – Перемени тряпочку на лбу… опять горячая стала.

Ананий Северьяныч спешит в горницу.

– Тряпочку захотел? А вожжей не хочешь? Я те дам тряпочку! Сопляк, шашнадцать лет, а туда же – в драчу лезет…

– Оставь ты его, оставь! – просит Ульяновна, забирая тряпку с головы Дениса.

– Да я в твои годы не знал, как и кулаком, стало быть с конца на конец, махнуть.

– Молчи уж! – вдруг переходит в контрнаступление жена. – А на Петров день, помнишь, как тебя отделали в Спасском? Забыл небось…

Ананий Северьянович, не ожидавший удара с фланга, стушевывается и растерянно бурчит:

– Так это когда ж было? Все ты путаешь, старая дура… Я уж того, женатый, чать, был…

– Парнем ты ходил, а не женатым был, вот что… Годов, чай, осьмнадцать было, не боле…

– А ну вас к лешему! – машет рукой Ананий Северьяныч и бежит в сени, но тут же возвращается, просовывает в дверь голову и замечает:

– Путаешь ты, дура, путаешь… Двадцать первый мне тогда шел…

К вечеру пришел дед Северьян. Постоял возле Кирилла, помолчал, прошел в горницу и тяжело сел в ногах у Дениса. Голубые глаза блестели смехом.

– Лежишь, бурлак?

– Лежу.

– Крепко отходили?

– Ага..

Дед погладил пепельную бороду, сунул ус в рот, пожевал.

– Ты головой умеешь бить?

– Нет… – вздохнул Денис и подумал о том, какой он несчастный, даже дед и тот пришел его мучить. Подумал и отвернулся к стене.

– А ты научись, дуралей. Когда одолевают в драче и под рукой ничего тяжелого нет, тогда это лучший манер – головой.

– Да я упал, а он тут на меня и навалился! – не выдержал Денис, снова поворачиваясь к деду.

– А падать, бурлак, не надо… Это хуже всего. На ногах надо крепко стоять… Болит рожа?

– Болит… болит, дедушка, – вздохнул Денис, услышав знакомые теплые нотки в голосе и словах старика.

– Ничего, подживет… А девки, брат, на тебя теперь не заглядятся. Девки, они красоту не такую любят.

– Ах, оставь меня, дедушка! – обиделся Денис.

– Ну, лежи, лежи… – примирительно сказал дед Северьян вставая. – А рожу ты, бурлак, береги… Она у тебя, рожа-то, от Бога. А что Богом дадено – беречь надо…

Скрипя половицами, он тяжело зашагал в кухню.

– Мамаша! – позвал Денис.

– Чего тебе?

– Мамаша, дай-ка мне на минутку зеркало…

Архитектор Белецкий каждое лето отдыхал со своей семьей в Отважном на собственной даче. Зимой Белецкие почти никогда не приезжали в Отважное, и в качестве сторожа оставался на даче учитель Митрофан Вильгельмович Квиринг. На лето он снова переезжал в свою маленькую и неуютную комнатку в здании школы.

Белецкие любили Волгу, а для дочерей, Жени и Вари, переезд в Отважное из наскучившей за зиму Москвы был настоящим праздником.

Небольшая деревянная дача с открытой верандой стояла на обрыве, на самом берегу Волги, утопая в кустах жасмина и сирени. Ее яркая красная крыша была далеко видна с реки.

Спустя неделю после приезда Белецкий и Анна Сергеевна сидели на веранде, пили чай, наслаждались теплым вечером, красным закатом и земляникой. Огромное раскаленное солнце падало в Заволжье, прямо на острые пики темной полоски елового леса, окрашивая в фиолетово-красный цвет небо и реку. На высоких березах шумели грачи, готовясь ко сну. По улице, вздымая клубы горячей пыли, брело стадо коров, и пастух Архипыч волочил за собой длиннющий пеньковый кнут.

– Домой, родименькие, домой… Погуляли, погрелись на солнышке, а теперь домой… – подгонял он стадо.

Белецкий блаженно допил последнюю чашку чая, откинулся в плетеном кресле и закурил папиросу.

– Боже, Аня, как хорошо! Как хорошо! Знаешь, давай нынче и сентябрь здесь проживем.

– Ах, оставь, пожалуйста, глупости, – улыбнулась Анна Сергеевна, – ведь это только одни слова, а вот погоди, наступит август, и ты запросишься в Москву. Знаю я…